В первые несколько недель — тогда они были еще такими робкими и зелеными, — стараясь найти выход, они изучили тему усталости, а потом стали разрабатывать ее все глубже и глубже. Ну, например: «Думаю, я просто устал», «Все дело в усталости», «Ты просто устал», «Это, должно быть, от усталости», «Я очень устал», «Ты, должно быть, очень устал», «Я так устал». Ночь за ночью они лежали рядом, зевали и терли глаза, листая энциклопедический словарь усталости: измотанный, утомленный, изможденный, разбитый, измочаленный, выжатый как лимон, вымотавшийся, надорвавшийся…

Тема усталости оказалась на удивление разносторонней и крепкой, но и на ней нельзя было продержаться вечно. И через какое-то время эта тема естественным образом перетекла в родственную тему «переутомления на работе», а затем она быстро выплыла к светлым просторам таких понятий, как «перенапряжение», «стресс» и «тревога».

Разумеется, теперь они могли взглянуть на все это с некоторой, впрочем довольно кислой, усмешкой. На свою робость, свою скованность. Теперь все это осталось в прошлом. Как отважно пускался Ричард в дальние странствия в поисках смягчающих обстоятельств! На помощь призывались и плохое кровообращение, и несчастливое детство, и кризис среднего возраста, и озоновые дыры, и неоплаченные счета, и перенаселенность. Как, красноречиво хмуря брови, он рассуждал о психолого-педагогических проблемах Марко или о новой протечке на потолке в гостиной. (Временами Джине нравилось подыскивать чисто физиологические причины: расстройство желудка, разбитое колено, вывих локтя на теннисе, боль в спине.) Разумеется, случались и неудачи. К примеру, рецензирование книг оказалось неподходящим, несмотря на очевидную привлекательность таких тем, как «поджимающие сроки», «несогласованная правка» и «задержки оплаты». Ричард сам не понимал почему, но он не мог заставить себя возложить вину на Фанни Берни, Томаса Чаттертона или Ли Ханта. С другой стороны, тема крушения писательских надежд и особенно напряжение, связанное с работой над его последним романом, оказались на удивление плодотворными. Джина действительно клевала на эту скудную наживку — или, по крайней мере, делала вид, что клюет. Однако несравнимо лучше (вне всякой конкуренции) действовала тема смерти романа — не как предмет всеобщей озабоченности (хотя Джина, пожалуй, не возражала бы против смерти романа вообще), а лишь применительно к Ричарду. Это означало конец художественной литературы Ричарда, предание его сочинений хладным водам Леты, потому что Таллы не могли себе этого позволить по финансовым соображениям. И это срабатывало. Не единожды и вполне искренне Ричард жалел всех обычных людей — «гражданских», — людей, существующих в одном измерении, всех не-художников, о какой бы области искусства ни шла речь, всех, кто не может использовать искусство в качестве оправдания.

Однако в любом случае все это уже было в прошлом. Он больше не нуждался в оправданиях. Потому что он больше не приближался к Джине. А она не приближалась к нему.

Итак, в данный момент Ричард находился там, где, как он воображал, ему очень хотелось находиться: на диване, в большой комнате, в доме неподалеку от перекрестка на Роксхолл-Парейд, в запретных вечерних сумерках. И это еще не все — рядом с ним сидела Белладонна, и она в определенном смысле была уже более чем обнаженной. В тот раз, когда Ричард лег с Энстис, он убедил себя, что делает это ради Джины, ради их брака, ради своего пошатнувшегося мужского достоинства. Он был очень убедителен, разве нет? А что касается Белладонны, его внутренняя аргументация была более спорной (и понять ее было не просто). Если у него получится с Белладонной, то, разумеется, многое перепадет Джине, которая сможет пожинать плоды его успеха в супружеской постели. И вообще, это не его вина — во всем повинна смерть. Любому чувствительному человеку не возбраняется переживать кризис среднего возраста. Когда вы уже наверняка знаете, что умрете, у вас должен наступить кризис. Если вы не чувствуете кризиса среднего возраста, это значит, что у вас кризис среднего возраста. И наконец, присутствие Ричарда в этой комнате было еще одним ходом в его великой игре, нацеленной на уничтожение Гвина. Ричард был здесь, чтобы добыть информацию. В общем, он все предусмотрел.

Белладонна сидела рядом с ним. Минуты три они оба молчали. Ричард сказал себе, что эти три минуты молчания (эта вечность) служили очевидным доказательством того, что они не испытывают неловкости. Белладонна сидела вполоборота к Ричарду. Ее нежная кожа точно светилась. Она курила, сосредоточенно погрузившись в себя.

— Я все думал, — сказал Ричард со слабой нервной улыбкой, — о том, что же мне больше всего нравится.

На самом деле он говорил неправду. Чтобы кратко перечислить то, что ему сейчас нравилось больше всего, потребовалось бы часов восемь. Ричард был рад, что в комнате сгущались сумерки: так он мог смотреть на Белладонну, не опасаясь, что она заметит в его взгляде неизбежную «сальность». На ней было надето экстравагантное боди с рисованным изображением обнаженного женского тела. Розовые прорезиненные соски, по мнению Ричарда, выглядели грубо (они напоминали ниппели, которых полно у каждого слесаря), а вот треугольник лобка был передан со вкусом: узкая дельта, нанесенная несколькими темными мазками. Белладонна была определенно моложе его. Ричард был модернистом. А она была тем, кто пришел ему на смену.

— Больше всего что?

— Больше всего нравится.

— В каком смысле?

— Сама знаешь. Ты сама в прошлый раз говорила. То, что позволяет многое узнать о человеке. У каждого есть что-то, что ему нравится… больше всего.

Она повернулась к нему: карикатура ню. В ее голосе не было раздражения, лишь растерянность:

— О чем ты?

— Ну, ты сама говорила. Немножко потанцевать, а потом…

— Я этого больше не делаю.

— А-а. А что же ты делаешь?

— Я делаю только то, что мне самой нравится.

— И что же это?

— Все.

— Что все?

Белладонна смотрела куда-то в пространство и сказала без особого энтузиазма:

— Сначала ты делаешь мне, а потом — я тебе. Потом ты сверху, потом я сверху, потом как собачки. А потом все остальное. Сколько у тебя времени?

Ричард даже не посмотрел на часы. И не спросил себя, сколько ему лет: ответ был известен заранее — девяносто пять. Эти ритмы мысли были ему неведомы, только и всего. Голос его прозвучал хрипло, почти по-старчески:

— Мне надо быть дома через полчаса.

— Плохо. Мне, чтобы только завестись, нужно полчаса. — Она потянулась к сумочке. Еще сигарету? Нет. Она протянула ему листок бумаги (это был бланк, зашифрованный отчет о неполадках: загогулины компьютерной печати, помеченные в нескольких местах ярко-желтым маркером) и сказала: — Это мой анализ крови. Ты обещал отвезти меня к Гвину.

Всему свое время, милая: «Обязательно отвезу. Вот увидишь». Ричард встал. Раньше он думал, что молодым девушкам в наши дни пожилые мужчины могут нравиться по гигиеническим соображениям. Глядя на жен этих стариков, они, наверное, думают: м-хм, она еще ходит. В смысле, он еще ходит. Но еле- еле.

— Я вынужден настаивать, — сказал Ричард, — я думаю, ты… — Он покачнулся и оперся о подлокотник дивана. — Я вынужден настаивать, чтобы ты рассказала мне все. И чтобы спросила у него, что ему нравится больше всего.

— Хорошо, Ричард. Я тебе это гарантирую.

Он стоял на углу Роксхолл-Парейд. На огороженной детской площадке через дорогу какая-то крупная, закутанная фигура одиноко и безрадостно качалась на качелях: скрипучий маятник замирал, а потом снова начинал качаться в более медленном, но столь же безнадежном ритме… Накануне ночью Ричарду приснилось, что у него несчастная любовь к его собственному сыну Мариусу. «Давай не будем больше этого делать», — сказал Мариус. «Да, давай не будем», — ответил Ричард. «Потому что, папа, — продолжал Мариус, — если ты будешь это делать, то это значит, что ты неадекватный».

«Неадекватный». Прелесть, правда?