чем можно было поразить, был тем не менее поражен поведением Памелы. Оно просто не могло не поражать. За Ричардом Памела ухаживала сердечно; за Гвином — с мелодраматической бесцеремонностью.
— Что с ней такое? Я хочу сказать, кроме того, что она твоя подружка. Что-то не так?
— Да нет. Просто у нас с Деми в последние дни прекрасные отношения. И Одра Кристенберри в городе. — Где-то хлопнула дверь. Гвин швырнул салфетку на стол. — Думаю, мне лучше пойти и разобраться с этим.
Разбирательство заняло сорок пять минут. Ричард в это время пил и курил. Руки его были заняты: одна — бокалом, а другая — сигаретой. Когда Гвин снова появился в дверях столовой и кивнул, приглашая следовать за ним, Ричард сказал как нечто само собой разумеющееся:
— А что с этим делать? — Он развел руками над столом. Он имел в виду грязные тарелки, объедки, беспорядок…
— Памела все уберет.
Но, прежде чем этим заняться, Памела подала им кофе и бренди в восьмиугольную библиотеку (где они собирались играть в шахматы) — и задержалась, чтобы взбить для Гвина подушки и помочь ему прикурить сигару. Все это она проделала с таинственным и благоговейным выражением лица. Ричард не мог отвести глаз от шахматных фигур. От этих божественно тяжелых фигур. Даже пешки чутко откликались на силу земного тяготения — вы могли физически ощутить их связь с центром Земли.
Дверь закрылась. Они остались одни. Гвин сказал:
— Отрочество лучше всего. Хорошо, что я так поздно вышел из этого возраста. Это вершина жизни. Помнишь, как мы были сексуально одиноки? Лежишь один в постели и думаешь: господи, на свете, наверное, миллионы женщин, которые чувствуют то же, что и я. Они так же сексуально одиноки. Ничего на самом деле не меняется. Даже у Толстого были такие мысли. Время старит только тело. А в голове все остается по-прежнему. Ты, как раньше, стоишь у окна и смотришь, как они все проходят мимо. Мне по- прежнему пятнадцать. Конечно, есть разница. Они уже не там. Они здесь. Или их номера в памяти моего мобильника. Одра Кристенберри. Гэл Апланальп. Да, кстати, я перешел к Мерседес Соройя. Ты был прав. Клиенты у Гэл — брр! Романы, написанные кутюрье. Романы чемпионок по синхронному плаванию. А Мерседес. Ах, дружище. В таких глазах можно утонуть. И вот еще что: ну-ка, угадай. Гэл была от тебя без ума, тогда, давно. Когда мы были детьми. Знаешь, мне действительно повезло, что я женился на католичке. Они никогда тебя не бросят. Ага. Е-четыре. Постой.
— Сдаюсь, — вздохнул Ричард второй раз за последние полчаса.
Он сидел, все так же глядя на доску. Не то чтобы Гвин сделал что-нибудь особенное. Просто в шахматах все складывалось так же, как и везде.
Последняя попытка.
— Помнишь ту странную малышку, которую я как-то привозил к тебе — Белладонну? — Ричард помолчал, опустив голову. — Что у вас было?
— Могу рассказать, если хочешь.
— Естественно. — Он помолчал. — Ты ее трахнул, да?
— Ты что, спятил? Или ты думаешь, что я спятил? С какой-то черномазой? Я ведь весь на виду. Чтобы она потом за десять шиллингов позвонила из автомата и сообщила в «Рейтер», что я ее изнасиловал или что она от меня беременна? Очень нужно. Не говоря уже о том, что можно какую-нибудь заразу подцепить.
В целом Ричард остался доволен собой. Разочарование оказалось не таким уж болезненным и сильным.
— Ты что! — возмутился Гвин.
— И все-таки?
— Нет. Я просто позволил ей сделать мне минет.
Лицо Гвина было открытым и торжественным: лицо человека, который жаждет изложить информацию во всех подробностях.
— Сначала она разделась и немного потанцевала, — начал Гвин. — А потом спросила, что мне больше всего нравится. Я ответил. Это было очень забавно. Знаешь, что хорошо, когда они это делают, — они волей-неволей молчат. Но не эта. Она вынимала его каждые десять секунд, чтобы что-нибудь сказать. Про меня на телевидении. Про себя на телевидении. И держала его как микрофон. Просто блеск, потому что это длилось два часа. Чего только она не вытворяла. Спорю, ты думаешь вставить это в свою статью. Но ты этого не сделаешь. Нет.
— Про Белладонну — нет. Не уверен, но мне кажется… Ядовитый паслен. Думаю, она нарвалась.
— Да? — Гвин задумался. — Ничего удивительного. Целыми днями делать то, что кому-то нравится.
…Глядя на расстановку белых фигур — они выстроились полукругом, словно очерчивая линию волос, — на плывущие в млечно-белой дымке квадраты, Ричард подумал, что доска напоминает ему картинку из телевизора: скрытое смазанными квадратиками лицо какого-нибудь преступника, детоубийцы или чокнутого — лицо Стива Кузенса. Как и в первой игре, позиция была далека от завершения. Просто в шахматах все складывалось так же, как и везде.
— Уже поздно.
Они оба встали. Неожиданно — Ричард даже вздрогнул — Гвин повернулся и схватил его за плечи. Что это означало? Рецидив отрочества?
— Но ты-то ее не трахал, нет? — спросил он с выражением безыскусной тревоги на лице.
— Кого? Нет.
И они оба склонились над шахматной доской.
— Я тронут… — сказал Ричард. — Это странно. Что бы ни происходило, мы уравновешиваем друг друга. Мы как Хенчард и Фарфри из «Мэра Кастербриджа» Томаса Гарди. Ты часть меня, я — часть тебя.
— Знаешь, что я тебе скажу? Я понял, что ты имеешь в виду. И с этим я никак не могу согласиться.
Указав на расставленные на доске фигуры, Ричард сказал:
— Это блеф. — Собственно, он имел в виду весь день. — Я еще вернусь, и в следующий раз я тебя сделаю.
— Я так не думаю. Следующего раза просто не будет. Теперь мы квиты. Это конец.
Ричард шел домой пешком. Подходя к Кэлчок-стрит, он посмотрел на небо. Две из полудюжины звезд, которые все еще светят над Лондоном (довольно крупные или близкие), светились, но в окнах его квартиры света не было. Ричард поднялся по лестнице, прошел мимо велосипедов. На кухне он выпил один за другим стакан воды, стакан молока и стакан сладкого вермута. Высунув голову в окно кабинета, выкурил последнюю на сегодня сигарету. Потом сел и прислушался: никакого шума, причину которого можно было бы установить. Но из квартиры доносились негромкие звуки.
Ричард вышел в коридор… Ничего. Просто мальчишки. Он слышал, как они ворочаются и перешептываются — там, у себя. А это было плохо: Марко был болен. Ричард вошел в спальню близнецов и сказал, что уже очень поздно. Они потребовали от него сказку — из тех новых сказок, которые он начал им рассказывать, не подумав хорошенько. Это были сказки о близнецах, которые в этих сказках неизменно отличались изобретательностью и храбростью. Ричард чувствовал беспокойство, рассказывая эти сказки (Мариус вдруг понял. Это был Марко…). А мальчики лежали в своих кроватях, стискивая детские кулачки и глядя в потолок одурманенными глазами. Никаких сказок, сказал Ричард. Но все же он рассказал им одну. В ней они отважно спасали папу — спасали и выхаживали, залечивая его раны.
Ричард прислонился к холодной наружной стене у оконной рамы. И подумал: Лунный человек год от года выглядит моложе. Раньше его лицо напоминало комическую маску: лицо клоуна. Но это было давно. Теперь вид у него самый обычный, как у любого нашего современника. Я знаю таких людей — круглощеких, бледных, лысых. Он похож на меня. Раньше его лицо улыбалось. Теперь оно умоляет. Он недоволен своим видом. Когда я состарюсь, он будет надувать губы и пускать слюни. Лунный человек станет похож на
