своенравными, легко возбудимыми пацанами, сбившимися с пути. Конечно, в те дни он был ужасно обидчив, ему казалось, что он имеет на это право, но он никогда не винил Бога в своих неудачах. Не винил, потому что не верил в Него, несмотря на все проповеди и уговоры священника.

Эва заставила Гэйба смягчиться, и, хотя она никак не подчеркивала свою религиозность, когда они только поженились, все же со временем, постепенно она научила его видеть добро вокруг, видеть, чувствовать, что добрые силы приходят откуда-то в нужный момент. Она не заставила его поверить в Высшее Существо, но он уже не отметал безоговорочно эту идею. А дети, явившиеся сущим благословением, помогли ему еще больше открыть свое сердце. Это был недолгий период в жизни Гэйба, когда он хотел верить.

Направляясь к выходу из церкви Святого Марка, Гэйб старался ступать тихо, и это требовало от него некоторых усилий. Не то чтобы он презирал так называемое Высшее Существо (что бы ни означали эти слова) — нет, просто не испытывал уважения к нему. Если оно было реальным.

Гэйб вышел из церкви как можно тише и очень осторожно закрыл за собой дверь только потому, что не хотел потревожить Эву в ее молитве — в ее мольбе. Снаружи, где по-прежнему сыпали мелкие капли моросящего дождя, Гэйбу впервые за многие годы захотелось курить. Он бросил курение давным-давно, когда Эва носила под сердцем их первое дитя, Лорен, и этого оказалось достаточно для Гэйба. Но сейчас он отчаянно нуждался в табачном дыме, может быть, даже в большом глотке дыма трубки, набитой «Джеком Дэниэлсом». Холодный гнев снова начал подниматься, похожий на ледяной зимний ветер, и печаль отступила. Он обошел церковь с той стороны, где между церковью и окружавшей ее стеной виднелись пышные кусты и ухоженные деревья. Там, на аккуратном зеленом пространстве между церковью и стеной, виднелись еще надгробия.

Он заметил их сразу, потому что они выглядели куда более ухоженными, нежели соседние могилы. Чистые камни, несмотря на полувековой возраст, и вырезанные надписи тоже были вычищены. Могилки были выстроены в аккуратный ряд, и у каждого из надгробных камней стоял кувшин с дикими цветами. Под дождем цветы выглядели свежими и яркими, и Гэйбу захотелось узнать, кто поставил здесь букеты. Возможно, это было нечто вроде ритуала — приносить сюда цветы каждый год в октябре. Гэйб уже успел заглянуть в книгу о местной трагедии, купленную в деревне, и знал, что Великая Буря, как ее называли, случилась в октябре 1943 года.

Он прочитал имена на аккуратных маленьких надгробиях и заметил, что малыши Проссер — очевидно, брат и сестра — были похоронены рядом Арнольд Браун, 1936–1943, Пэйшенс Фрост, 1937–1943, Евгений Смит, 1934–1943, и так далее. Гэйб почувствовал, как слегка повлажнели его глаза, но он не мог позволить себе заплакать здесь и сейчас. Зато его гнев утих. Но что-то было не так в этой части кладбища, какая-то мелочь, беспокоившая его.

Он прошел дальше, уже не читая надписи на камнях, отмечая лишь, что все эти жизни оборвались в 1943 году. Значит, здесь должны быть похоронены и взрослые, ставшие жертвами небывалого прилива и шторма, разве их не похоронили вместе с детьми? Ну да, они тут действительно были, вот только могилы взрослых оставались неухоженными, надгробия выглядели запущенными, кое-где поросли мхом, их основательно потрепало время. Все выглядело так, словно детей помнили гораздо лучше, чем взрослых жертв наводнения. Но возможно, так тому и следует быть?

Гэйб почти дошел до поворота стены, становившейся в этой части заметно выше, когда вдруг увидел еще одну могилу, в стороне от других. Гэйб, удивившись, подошел к ней. Присев на корточки, американец раздвинул длинные стебли полегшей травы, чтобы прочитать надпись на камне. Она гласила:

И ни слова больше не было вырезано на камне. Ни «покойся в мире», ни «с любовью помним». Ничего. Только дата рождения и дата смерти: 1943. В год великого потопа. Этот человек тоже стал жертвой наводнения, как и другие в этой части церковного кладбища? Похоже на то. Но почему его могила очутилась в стороне от прочих? И почему она так сильно запущена? Если у покойного не осталось живых родственников, чтобы присматривать за местом последнего успокоения, то служащие церкви Святого Марка или могильщик должны следить за порядком. Удивительно, но камень на этой могиле почти полностью скрылся в разросшихся сорняках, тогда как другие могилы находились в куда более приличном состоянии. Все выглядело так, словно в этой могиле таилось нечто дурное, постыдное, даже позорное…

Гэйб постоял на месте, ощущая странную тревогу. Может быть, его все еще беспокоила неуловимая неправильность аккуратного ряда детских могил?

Встряхнув головой, Гэйб повернулся и направился обратно, к церковному крыльцу, надеясь, что Эва уже дожидается его там. Он не испытывал ни малейшего желания снова входить в церковь. Но прежде чем дошел до угла здания, услышал чей-то негромкий разговор.

Эва, Лорен и Келли укрылись от легкого дождика под навесом крыльца, и когда Гэйб подошел ближе, то увидел, что его жена разговаривает с какими-то незнакомцами, мужчиной и женщиной, одетыми в одинаковые зеленые куртки. Оба были в брюках, заправленных в высокие резиновые сапоги. На голове мужчины красовалась модная плоская кепка, женщина повязала голову ярким желто-голубым шарфом, она держала в руках зонтик, под которым и пряталась от дождя вместе с мужчиной.

— А! — сказал мужчина, когда Гэйб приблизился к ним. — Вы, значит, и есть мистер Калег. — Он улыбнулся и протянул Гэйбу руку.

Гэйб ответил на рукопожатие и кивнул женщине. Эти двое выглядели отличной парой — в одинаковых куртках, оба высокие, хотя мужчина был намного выше женщины, даже выше Гэйба, — и черты их лиц имели много общего: у обоих прямые носы и высокие скулы, и подбородки чуть скошены. Но глаза были разными — у мужчины водянисто-голубые, а у женщины серые, с острым и внимательным, как у ястреба, взглядом. Ему было, похоже, чуть за сорок, она, наверное, немножко помоложе, зато мужчина улыбался более открыто и искренне, чем женщина: Гэйбу подумалось, что в ее тонкогубой улыбке слишком много сдержанности, если не скрытности, — как будто она видела в Гэйбе случайного бродягу, готового стащить церковное серебро.

— Гэйб, — заговорила Эва почти нервно, — это викарий церкви Святого Марка и его супруга.

— Андре Тревеллик, — представился мужчина, продолжая улыбаться. — Преподобный Андре Тревеллик вообще-то, но прошу вас — зовите меня просто Андре.

Гэйб удивился тому, что преподобный вместо классического белого воротника носил рубашку и вязаный галстук.

— Паршивая погодка, верно?

Гэйб не нашелся, что сказать, и потому заговорил о погоде. Ведь британцы постоянно о ней говорят, стоит им познакомиться, не так ли? По крайней мере, это он твердо усвоил за шестнадцать лет жизни в этой стране.

— Ужасная, ужасная! — подхватил тему викарий. — Дождь, похоже, и не собирается прекращаться? Кстати, мою жену зовут Селией. — Они стояли под зонтиком вплотную друг к другу, как будто сросшись бедрами.

И снова Гэйб кивнул женщине, ощутив неловкость под ее пристальным взглядом.

— А ваша супруга Эва, — продолжил викарий, — сообщила мне, что вы поселились в Крикли- холле.

— Это ненадолго, — Гэйб заметил, что фальшивая улыбка жены викария мгновенно растаяла.

— Великолепно, — заявил Тревеллик. — Надеюсь, дом для вас не слишком холодный, его ведь насквозь продувает ветром.

Хотя имя викария звучало по-западному, местного акцента в его речи не было. Он говорил на чистом английском, принятом в центральной части страны.

— Мы с этим справимся, — сказал Гэйб и посмотрел на Эву, чтобы подбодрить ее. Келли, откровенно скучая, цеплялась за рукав материнской куртки и пинала носком ботинка ступеньку крыльца, а Лорен вежливо слушала старших.

— Мы с Селией очень рады, что вы так скоро решили посетить нашу маленькую церковь, — сообщил Тревеллик.

— Она очаровательная, — признала Эва. — По-настоящему чудесная.

— Верно, даже в такие дни, как сегодня. А внутри очень тихо и мирно, сами увидите. Конечно,