общего знакомого господина Жордана. На днях он упрекнул меня в том, что я не прочитал его последний мемуар, представленный Академии наук. Я ему ответил, что готов подать в отставку, если мне вменят в обязанность читать его труды.

Эрмит рассмеялся, явно довольный собой.

— Вы не считаете его работы стоящими внимания? — удивилась Ковалевская, не знавшая о глубокой антипатии Эрмита, яркого представителя классической математики первой половины XIX века, к исключительно современным, а порой попросту новаторским методам Камилла Жордана.

— Я ничего не могу считать! — воскликнул Эрмит. — Мемуары Жордана настолько абстрактны и заумны, что вызывают у меня только уныние и раздражительность, стоит мне добраться хотя бы до середины первой страницы.

Приверженность Эрмита к вполне определенному кругу математических методов и к вполне определенной направленности математических исследований не раз отмечалась его современниками. Французский математик Ж. Адамар рассказывает, что Эрмит испытывал своего рода ненависть к геометрическим исследованиям и однажды упрекнул его в том, что он опубликовал мемуар по геометрии. Эрмит был ярым противником новых математических объектов — функций, не имеющих ни в одной точке производных. В его устоявшемся мире математических концепций никак не укладывались эти «патологические» кривые, ни в одной точке которых нельзя провести касательную линию. В письме к своему другу, нидерландскому математику Стильтьесу, он писал: 'Я с отвращением отвергаю это достойное сожаления болото функций без производных'. Видимо, под его влиянием Пуанкаре тоже встал на позиции полного неприятия столь необычных, экзотических кривых, лишенных каких бы то ни было черт наглядности и представимости. На самом же деле понятие об этих странных функциях оказалось весьма плодотворным и привело к возникновению нового направления в математике.

Визиты французских математиков к Софье Ковалевской продолжались в течение всего периода ее пребывания в Париже. В одном из своих писем этого времени Ковалевская, сообщая о своем знакомстве с Эрмитом, Пикаром и Пуанкаре, добавляет: 'Эти два последние, по моему мнению, самые талантливые из нового поколения математиков во всей Европе'. Но ей самой не пришлось совершить ответный визит ни на улицу Сорбонны, где жила семья Эрмита, ни на улицу Мишле, где обитали Пикары, ни на улицу Гей-Люссака к Пуанкаре. Для парижского света она представлялась весьма двусмысленным и подозрительным лицом: женщина-математик, Которая к тому же не живет со своим мужем, что в высшей степени недопустимо с точки зрения буржуазно-католической морали, и в довершение всего зараженная нигилизмом. В атмосфере взволнованных газетных сообщений о террористической деятельности русских революционеров,[19] когда возбужденному, сбитому с толку обывателю всюду мерещились анархисты, близкое знакомство Ковалевской с радикалами и социалистами всех стран производило шокирующее впечатление. Слухи о ее общении с кружками революционеров [20] достигли даже Стокгольма, где жил шведский математик Миттаг-Леффлер, принимавший большое участие в ее судьбе. 'Не ведите себя так, чтобы в вас заподозрили нигилистку! — взывает он к ней. — Все это коснется и меня, но я все исправлю!' Неудивительно, что такая репутация закрывала Ковалевской доступ в парижские салоны и гостиные. О негативном отношении к себе со стороны французского светского общества она сама пишет Миттаг-Леффлеру: 'Что я в этом отношении не преувеличиваю, вижу я совершенно ясно по здешним математикам, с которыми я за последнее время познакомилась. Они усердно посещают меня, осыпают меня любезностями и комплиментами, но никто из них не познакомил меня со своей женой, и когда я шутя обратила на это внимание одной знакомой дамы из этого круга, она, смеясь, ответила мне: 'Госпожа Эрмит никогда бы не приняла в своей гостиной молодую женщину, которая одна, без своего мужа, проживает в меблированных комнатах'. Часто бывая у Ковалевской, парижские математики не смешивали свои научные симпатии с условностями света.

Пожалуй, впервые Анри увидел такое собрание знаменитостей из математического мира Франции. Помимо хозяина, Жозефа Бертрана, здесь были Жан Буке, Камилл Жордан, Эдмон-Никола Лагерр и Жорж Альфан. Восседая за пышно сервированным столом между Аппелем и Пикаром, он тщетно пытался угадать причину присутствия среди них Жана-Альберта Готье-Виллара, которому они были весьма любезно представлены. То, что Жозефу Бертрану, как непременному секретарю Академии наук, приходится иметь дело со знаменитым издательством Готье-Виллар, по его мнению, еще не являлось достаточным основанием для того, чтобы пригласить издателя в столь узкий круг математиков. И, конечно же, отсутствовал Шарль Эрмит. Ни для кого уже не было секретом, что между семействами Эрмитов и Бертранов сложились весьма натянутые отношения. А ведь оба крупнейших математика Франции — Эрмит и Бертран — состояли в родстве: они были женаты на родных сестрах. Между французскими математиками из ближайшего окружения Пуанкаре сложились весьма своеобразные родственные связи: Аппель был женат на племяннице Жозефа Бертрана, а Пикар был зятем Шарля Эрмита. Оба чувствовали себя неловко во время таких междусемейных неурядиц.

Ни политика, ни спорт не интересовали Пуанкаре, поэтому он с безразлично-рассеянным видом внимал общему разговору о том, что нынешние скачки на 'Большой приз Парижа' привлекли огромную массу туристов, переполнивших все гостиницы, и что упорные дожди, обратившие лоншанское скаковое поле в жидкое месиво, испортили многим удовольствие. Затем вспомнили о недавних беспорядках в Латинском квартале. Началось все с того, что среди студентов было организовано общество, поставившее своей целью борьбу с безнравственностью на улицах. Застигнутых врасплох развратников студенты принуждали к охлаждающему купанию в бассейнах Люксембургского сада. Но полиции не понравилось столь активное нравственное усердие молодежи, и она обрушилась на ревнителей морали с жестокими репрессиями. Произошли дикие, всех возмутившие сцены избиения студентов, толки о которых еще долго будоражили общественное мнение.

— Так мы реализуем на деле реформу образования, — сердится Пикар. — Радикальный метод, ничего не скажешь.

— А может быть, это реванш за иезуитов?[21] — в тон ему вопрошает Аппель.

— Школьные реформы пока что половинчаты и компромиссны, — отзывается Альфан, — но они должны принести свои плоды. Путь к сильной Франции лежит только через светскую школу. Эта ходячая фраза о том, что в войне победил немецкий учитель, а не только немецкий штык, имеет под собой глубокие основания. Мы расплачиваемся за долгие годы засилья клерикалов в образовании…

Отношения республики с церковью стали острейшей общественно-политической проблемой еще с тех пор, как Гамбетта провозгласил: 'Клерикализм — вот враг!' Поэтому новая тема разговора не оставила равнодушным никого из присутствующих.

— А я и не знал, что математики умеют говорить на совершенно нематематические темы, — с нарочитой грубоватостью проговорил Готье-Виллар, вызвав ответную улыбку на лице Бертрана.

— Вы правы, — проговорил он, видимо восприняв слова гостя как скрытый сигнал к действию, — я думаю, что назрела минута обсудить наш небольшой проект.

'Вот оно, — подумал Пуанкаре, — сейчас станет ясно и для чего здесь Готье-Виллар, и для чего здесь мы'.

— Я позволил себе пригласить многоуважаемого издателя, мнение которого для нас будет весьма ценным в деловом отношении на этой предварительной стадии обсуждения… — начал Жозеф Бертран, оглядывая поочередно сразу посерьезневших своих коллег.

Давно уже Бертран вынашивал идею основать математическое издание, которое бы заняло место 'Журнала чистой и прикладной математики'. Журнал этот, редактором которого после Лиувилля стал Аме- Анри Резаль, тихо и неуклонно угасал. Возродить его к жизни можно было, по мнению Бертрана, только под новой вывеской и с новой редакцией. Он очень рассчитывал на энтузиазм трех молодых математиков, творивших буквально чудеса и повышавших авторитет французской математической школы в международных кругах. Это обстоятельство, плюс к тому их широкие интернациональные связи должны