— А я ей сюрприз приготовил! — говорит князь и лукаво улыбается в сторону Гиме.
— Какой? какой сюрприз, папа? — наперерыв бросаются к отцу княжна Нина и ее младший брат Жорж.
Но Павел Петрович только продолжает улыбаться.
— Сюрприз — Гиме! И никто не должен знать его раньше Гиме… — отвечает он со смехом.
Это было в день именин Павла Петровича.
Ждали много почетных гостей. По комнатам скользили лакеи, делая всевозможные приготовления к вечеру…
В буфете убирали вазы конфектами и фруктами… Масса цветов, расставленных по углам зал и гостиных, лили свой приятный, сладкий аромат…
Гиме было приказано нарядиться в ее лучший киримоно…
В десять часов стали съезжаться гости.
Позвали Гиме… Она вошла в нарядный зал, одетая как куколка, с оживленным личиком, держа в руках свой музыкальный ящик, и грациозно поклонилась гостям.
Гиме скромно опустилась на шелковое татами, принесенное ей из ее комнаты лакеем и запела.
Ах, как пела Гиме!
Голосок у нее был чистый и звонкий, как свирель… Серебряные звуки его точно таяли в огромной прекрасной зале.
Она пела о синем море, о жарком солнце, о цветах лотоса и хризантемы…
Щечки ее разгорелись и сами стали похожими на розовых хризантем…
И вдруг Гиме вздрогнула…
— Гиме! — позвал ее кто-то позади нее…
Она насторожилась.
Это был совсем незнакомый голос…
— Гиме! — снова произнес голос и тихо продолжал на чистейшем японском наречии:
— Здравствуй, маленькая Гиме! Я привез тебе поклон из нашей обожаемой страны, Дай Нипонь…[6]
Едва только услышала эту фразу Гиме, как тихо вскрикнула… Глаза ее широко раскрылись и смертельная бледность разлилась по прелестному помертвевшему личику.
— Дай Нипонь! Дай Нипонь! — прошептали ее губки, и она тихо без чувств соскользнула на пол со своей татамы…
Страшный переполох наступил в зале.
Гости, насмерть перепуганные, окружили маленькую японочку… Все волновались…
Но больше всех волновался небольшого роста господин с характерным типом лица настоящего японца… Это был член японского посольства, которого пригласил к себе князь Бельский, чтобы доставить удовольствие маленькой Гиме.
Маркиз Ното, молодой японец, очень растерялся при виде бесчувственной малютки Гиме… Он не думал, что Гиме так тяжело переживет первое услышанное ею на чужбине родное японское слово.
Между тем Гиме медленно приходила в себя.
Вот ее черные глазки раскрылись, она увидела князя Бельского и с рыданьем бросилась к нему и зашептала сквозь слезы:
— Простите Гиме! Простите, мой названный отец, не сердитесь на маленькую бедняжку Гиме… Гиме любит свою родину больше всего на свете и если открыто не грустила, не плакала по ней, то только потому, что не хотела огорчать своими слезами добрых русских… пусть же простят маленькую Гиме за то, что она испортила им праздники… но бедняжка Гиме услышала родную речь и вдруг увидела перед собою свою дорогую страну… свой обожаемый Дай-Нипонь… который никогда уже больше не увидит бедняжечка Гиме… — закончила она и слезы неудержимым потоком полились из ее глаз.
— Нет, ты ее увидишь! Увидишь свою родину, дорогая малютка! — горячо возразил глубоко взволнованный князь, — даю тебе слово, что ты ее увидишь скоро, Гиме!
— О! — могла только прошептать Гиме и прижала свои маленькие ручонки к сердцу.
Безумный восторг отразился в ее черных глазах… Голова закружилась… Она едва вторично не лишилась чувств от счастья…
Весь вечер Гиме не отходила от маркиза Ното и жадно расспрашивала его про свою дорогую родину.
А когда маркиз Ното с женою уехали через месяц в Токио, князь Павел Петрович отпустил Гиме вместе с ними…
Осенью маркиз вернется снова в Петербург.
И Гиме вернется вместе тоже…
Она пишет из Токио длинные задушевные письма всей семье Бельских.
Она пишет, что бесконечно счастлива находиться снова в своей чудесной Японии.
Она пишет еще, что очень, очень любит добрых русских друзей и осенью вернется к ним непременно снова…
Чудовище
Когда у фрейлейн болят зубы, Витик бывает очень доволен, и не потому, чтобы Витик был дурной мальчик, нет, у Витика очень доброе сердечко, и он не может без слез видеть прихрамывающую собачку, или запутавшуюся в паутине мушку, а просто Витик рад свободе, потому что когда фрейлейн возится с больными зубами, она совсем забывает о существовании Витика, и он может бежать в свой «уголок».
Ах, этот уголок!
Как там хорошо на крошечной полянке между ледником и прудом, поросшей высокой сочной травой и окруженной густыми кустами смородины. Это лучшее место в саду. Витику «уголок» и раньше нравился, но с тех пор, как он узнал, что-то про соседнюю дачу, прилегающую своим палисадником к «уголку», он стал чаще наведываться сюда.
Правда, ему строго-настрого запрещено подходить к забору, по которому растут кусты смородины с незрелыми ягодами, но никто не мешает ему лежать на траве и смотреть в отверстие между корнями кустов на соседнюю дачу и чудный палисадник.
А ему так интересно смотреть туда.
Прежде там не было так интересно, а с того вечера, как он слышал разговор мамы с фрейлейн, Витик положительно только и думает, что о соседней даче и ее обитателях.
Три дня тому назад, когда шел дождь и Витик не ходил на прогулку, а сидел в детской и устраивал смотр оловянным солдатикам, которых у него было целых четыре коробочки, он слышал, как мама говорила фрейлейн в соседней комнате:
— Ради Бога только, чтобы Витик как-нибудь не увидел его.
— Нет, нет, не беспокойтесь, я буду следить, — отвечала фрейлейн.
— Ведь это чудовище! — ужаснулась мама, — и подумать, что такое чудовище поселилось с нами рядом! Пожалуйста, берегите Витика, прошу вас!
— О, будьте покойны! Витик и не увидит его! — поторопилась успокоить маму бонна.
Витик навострил ушки, страшно заинтересованный разговором, но было уже поздно: он не услышал ничего. Мама ушла в столовую, фрейлейн пришла к нему и строго-настрого запретила тут же подходить к забору, отделяющему «уголок» от соседней дачи.
Витику ужасно интересно было узнать, что это за чудовище, о котором говорили мама и фрейлейн, с
