(Мотивы и образы «Слова о полку Игореве» в поэзии Н.Клюева)

«...Кто с таким искусством мог затмить некоторые местаиз своей песни словами, открытыми впоследствии в старыхлетописях или отысканными в других славянских наречиях?..»

А. С. ПУШКИН (из записок о «Слове о полку Игореве»).

Творческое наследие самобытнейшего русского поэта Николая Клюева в ПОЛНОМ объеме в России пока еще, кажется, не издавалось, но и того, что пришло к отечественному читателю за последние годы в виде нескольких небольших книжек его «Избранного», а также на страницах различных антологий серебряного века и в разрозненных журнальных публикациях, достаточно, чтобы обнаружить в нем глубочайшую внутреннюю связь с самыми корневыми традициями русского поэтического опыта, над первыми проявлениями которого, как часовня над Волжским истоком, возвышается непостижимое в своей многослойной образности «Слово о полку Игореве». Весьма ощутимые следы близкого знакомства с этим памятником древнерусской литературы несет на себе и и поэзия Клюева, то и дело затрагивающая образно-поэтические струны гусель, лежащих на коленях «великого» и «вещего» Бояна...

В методологическом плане в поэзии Н. Клюева можно выделить четыре своеобразных лексико- стилистических ряда, каждый из которых указывает на определенную связь со знаменитой «ироической песнью» про князя Игоря. К первому из этих рядов следует отнести прямые включения в текст клюевских произведений неизмененных слов, образов и персонажей, взятых им непосредственно из «Слова о полку Игореве». Ну, хотя бы таких, как образ плачущей на путивльской стене княгини Ярославны:

1 ...Не Ярославна рано кычет

На забороле городском...

(«Я — посвященный от народа»)

2. И нет Ярославны поплакать зегзицей...

(«Поле, усеянное костями»)

3.Ярославна — зегзица с Путивля...

(«Деревня»)

Как видим, образ в данном случае переносится в новое произведение почти в первозданном виде, включая в свой «комплект» даже сопутствующие ему в прототексте слова — в примере с Ярославной это «на забороле», «зегзица» и «Путивль».

Фактический арсенал примеров этого ряда в поэзии Клюева немногочислен, образы его не опосредованны и используются практически в том же самом значении, что и в «Слове». Это «баснослов- баян» из стихотворения «Я пришел к тебе, сыр-дремучий бор», соответствующий образу «вещего Бояна», древнего певца из «Слова о полку Игореве». Это «шелом» из поэмы «Разруха»; несколько раз встречающиеся в различных стихах «аксамиты»; а также некоторые другие слова, употребленные в том же самом значении, что и в древнерусском тексте.

Ко второму ряду следует отнести имена и наименования, существующие и вне поэмы об Игоре, но тематически касающиеся именно тех мест и событий, которые упомянуты или описаны автором ХII века. Это такие слова и выражения как «половецкий костер» из стихотворения «Воздушный корабль», «половчанин» из поэмы «Погорельщина», названия городов Изюм и Чернигов из стихотворения «Я знаю, родятся песни», и Чернигов и Курск — из «Разрухи», а также упоминание в поэме «Деревня» иконы Богородицы под названием «Пирогощая», по имени которой назывался в Киеве храм, к которому в финале «Слова» едет поклониться бежавший из плена Игорь. Ну, а кроме того, к этому ряду следует отнести и неоднократное упоминание Клюевым рек Дон и Дунай, тоже вызывающих ассоциацию с панорамой Древней Руси периода событий «Слова о полку Игореве».

Самым же «урожайным» в принятой нами системе можно считать третий ряд, включающий в себя образы, являющиеся как бы только «эхом» своих прототипов в «Слове». Ну, скажем, такие, как в цикле «О чем шумят седые кедры», где строки «Ты уходил на Перекоп, / На молотьбу кудрявый сноп» (Разрядка здесь и далее моя. — Н.П.) зримо перекликаются с описанием битвы на реке Немиге, сделанным в «Слове» при помощи практически тех же символов:

Такая же узнаваемость первообразов видна и в «аукании»многих других соответстий «Слова» и поэзии Клюева. Ну, например: «Чръна земля подъ копыты костьми была посеяна, а кровью польяна» («Слово») и — «Поле, усеянное костями, / Черепами с беззубою зевотой» (Клюев, «Поле, усеянное...»). Или: «Аще кому хотяше песнь творити <...> тогда пущащеть 10 соколов на стадо лебедей» («Слово») и — «Нет прекраснее народа, / У которого в глазницах, / Бороздя раздумий воды, / Лебедей плывет станица!» (Клюев, «Песнь о Великой Матери»). Или же: «шизымъ орломъ подъ облакы» («Слово») и — «Где утро сизая орлица» (Клюев, «Разруха»); «въ путины железны» («Слово») и — «Из железного полона» («Песнь о Великой Матери») и так далее.

Но наиболее интересным для наблюдений оказывается последний четвертый ряд соответствий, входящие в который пары образов из стихотворений Клюева и «Слова о полку Игореве» не просто обнаруживают «родство» друг с другом, но ещё и как бы восходят к неким, скрытым от нас за столетиями, но общим для обеих по этических систем истокам. Так, например, в том эпизоде «Слова», который посвящен первой победе русичей над половцами, автор, перечислив захваченные в качестве трофеев «злато, и паволокы, и драгыя оксамиты», говорит:

Комментарии к этим строкам во всех изданиях «Слова» одинаковы: добыча русичей была так велика, что ею вымащивали гати через болота и топкие места. Хотя, можно ли так замостить узорочьем топкое болото, чтобы оно выдержало всадника с конем, да и вообще — зачем это было делать, если русичи в тот день всё равно остались ночевать на захваченных половецких вежах, комментаторы не уточняют...

Дополнительный свет на это место «Слова» проливает употребление тех же самых образов в стихотворении Н. Клюева «Досюльная», где, в частности, говорится: