терять веру вообще в ее возможность. Но столь же явно он ощутил зыбкость, ненадежность даже и тех, если уж не оснований жизни, то, по крайней мере, хоть правил игры в жизнь, честь, совесть, дружбу, любовь, установленные этим миром. Все — хаос и беспорядок. Нравственный хаос и духовный беспорядок — прежде всего. Все зыбко, все безнадежно, не на что опереться. Подросток чувствует этот беспорядок и внутри себя, в своих мыслях, воззрениях, поступках. Он начинает не выдерживать, устраивает скандал, попадает в полицию и наконец тяжело заболевает, бредит. И вот — как своего рода материализации и этого бреда и самой природы его болезни — болезни конечно же более нравственной, нежели физической, — перед ним появляется Ламберт. Ламберт — кошмар отроческих воспоминаний Аркадия. С Ламбертом связано все то темное, стыдное, к чему успел прикоснуться ребенок. Это человек — вне совести, вне нравственности, не говоря уже о духовности. У него нет даже никаких принципов, кроме единственного: все позволено, если есть хоть какая-то надежда использовать ради извлечения выгоды чего и кого угодно, ибо Ламберт — «мясо, материя», как записал Достоевский в подготовительных материалах к «Подростку».

И вот такой-то человек вцепился в Аркадия: он теперь нужен ему — он ухватил из обрывков его больного бреда нечто о документе и тут же сообразил — в этом-то ему не откажешь, — что тут можно извлечь выгоду. И, может быть, немалую.

Ну, а если так и нужно? Что, если Ламберт-то и есть тот человек, который наставит подростка хоть на что-то реальное в этом всеобщем хаосе и беспорядке? И коль нет высшей идеи, не нужен и подвиг, а он что-то так и не встретил ни одного потрясающего примера жизни ради идеи. Крафт? Так ведь и тот — идея отрицательная, идея самоуничтожения, а ему хочется жить, ему страстно хочется жить. У Ламберта хоть и подлая идея, безнравственная, но это все-таки идея утвердительная, идея брать жизнь, чего бы это ни стоило. Вот вывод, вынесенный подростком из уроков жизни: ведь ни одного нравственного примера. Ни одного, а это ведь что-то да значит…

Но вот — далеко, казалось бы, не центральный мотив романа и, однако же, столь важный для понимания внутреннего движения души, самосознания подростка: во имя все той же, пусть и поблагороднее обставленной, нежели у Ламберта, идеи пользования благами жизни любою ценой князь Сергей оказался замешанным в крупных спекуляциях и подделке серьезных документов. У него был выход — он мог бы еще откупиться, бежать — мало ли что… Но — уверившись в невинности Аркадия, князь Сергей, потрясенный тем, что есть еще, оказывается, на этом свете люди чистые до наивности, решает и сам жить по совести.

«Испробовав «выход» лакейский, — объясняет князь Сергей Аркадию, и не случайно именно ему, потому что никто другой и не поймет, а у Аркадия — князь Сергей убедился в этом — чистое сердце, — я потерял тем самым право утешить хоть сколько-нибудь мою душу мыслью, что смог и я, наконец, решиться на подвиг справедливый. Я виновен перед отечеством и перед родом своим… Не понимаю, как мог я схватиться за низкую мысль откупиться от них деньгами? Все же сам, перед своею совестью, я оставался бы навеки преступником». И князь Сергей сам предал себя в руки правосудия.

Как знать, может быть, в решении «жить по совести» и сыграл главную роль именно тот нравственный урок, который получил князь Сергей, подозревая подростка в низости, ибо все таковы, но оказалось — не все. И пусть это только один и ничего из себя особого не представляющий подросток — все-таки он есть, такой человек с чистым сердцем. Все-таки он есть, и значит — не все таковы, и значит — он тоже не хочет и не может быть; как все. А извлечет ли для себя хоть какой-то урок из этого поступка князя сам Аркадий? Конечно, поступок князя Сергея — никакой не подвиг, но это все-таки именно поступок. Поступок нравственный. Отзовется ли он в сердце подростка, как отозвалось недавно его чистое сердце в нынешнем поступке князя? Ибо давно сказано: зло умножает зло, а добро преумножает добро. Но ведь это в идеале. А в жизни?

Нет, не все, видимо, легко и просто будет в его жизни. Аркадий Долгорукий окажется вдруг в положении юного витязя на духовно-нравственном перепутье, у вещего камня, за которым много дорог, но лишь одна прямоезжая. Которая из них? Думаю, Достоевский сознательно не захотел насильно подталкивать своего героя к окончательному решению. Важно, что его подросток уже не в нравственном состоянии беспутья, но перед дорогой к правде. Достоевский верил, что и его молодые читатели узнают себя отчасти в исканиях, мечтаниях его героя. Узнают и осознают главное — необходимость отыскания верного пути жизни, пути богатырства, готовности к подвигу не во имя только самоутверждения, но во имя будущего России. Потому что великая цель, великая идея не могут быть узкокорыстными; путь к правде не может лежать вне исторического пути Отечества. К этой истине Достоевский исподволь и подводит и своего молодого героя, и своих читателей. В самом деле, вы, конечно, заметили, что в центре всех, столь не похожих одна на другую, идей, определяющих и поступки героев, так или иначе лежит мысль о России, Родине, Отечестве. Европеец Версилов не просто любит Россию. Он прекрасно отдает себе отчет, что его идея всеевропейского и всемирового примирения в конце концов опирается на Россию, а не на Европу, ибо, как сознает Андрей Петрович: «Одна Россия живет не для себя, а для мысли…» И Версилов, как и Герцен, мог бы сказать о себе: «Вера в Россию спасла меня от нравственной гибели… За эту веру в нее, за это исцеление ею — благодарю я мою родину». Родина, Русь — центральное понятие духовных исканий Макара Ивановича. Судьба России определяет поступок Крафта. Сознание вины перед Отечеством — поступок князя Сергея…

И только в первоначальной, «ротшильдовской идее» Аркадия Макаровича и в «философии жизни» Ламберта понятие России, Отечества отсутствует начисто. И не случайно: обе они хотя и разномасштабны, но родственны по истокам и устремлениям. Обе буржуазны по сути, античеловечны, антидуховны. Они не прельстят больше подростка, ибо он осознал их истинную цену: обе они — вне правды, обе — против правды. Достоевский же оставит своего героя все с тою же страстной жаждой высокой идеи, высокой цели жизни, но оставит уже на пути к правде. Каков этот путь? Это подскажет сама жизнь. Таков, как мне представляется, главный урок романа Достоевского «Подросток».

«По глубине замысла, по широте задач нравственного мира, разрабатываемых им, — писал о Достоевском Салтыков-Щедрин, — этот писатель… не только признает законность тех интересов, которые волнуют современное общество, но даже идет далее, вступает в область предвидений и предчувствий, которые составляют цель… отдаленнейших исканий человечества».

Эти пророческие слова современника Достоевского обращены уже как бы непосредственно к нам, к нашему времени, к нашему обществу, к нашим идейным, нравственным исканиям, обретениям и устремлениям.

Гениальный писатель-мыслитель действительно умел смотреть далеко вперед. «У нас есть, бесспорно, жизнь разлагающаяся. Но есть необходимо и жизнь вновь складывающаяся, на новых уже началах. Кто их подметит и кто их укажет? Кто хоть чуть-чуть может определить и выразить законы этого разложения и нового созидания?» Где же, в чем видит Достоевский проявления этих законов нового созидания? В чем заключаются для него залоги будущего возрождения России из состояния всеобщего разложения?

Достоевский верил в народ, на него и возлагал свои надежды на будущее возрождение. Не правда, будто он идеализировал народ, считал его дистиллированно чистым, вовсе не затронутым язвою буржуазного разложения. «Да, народ тоже болен, — писал он, — но не смертельно», ибо живет в нем «неутоленная жажда правды. Ищет народ правды и выхода к ней». А раз ищет, — верил он, — то и найдет. А еще верил он в юное поколение страны, затем и написал роман «Подросток». Мечтал написать еще и роман «Дети». Не успел. Смерть не дала. «Я потому так, и прежде всех, на молодежь надеюсь, — объяснял он, — что она у нас тоже страдает «исканием правды» и тоской по ней, а, стало быть, она народу сродни наиболее, и сразу поймет, что и народ ищет правды».

В идейном подспуде романа «Подросток» нельзя не увидеть мысли писателя о необходимости объединения поиска истины юным поколением и народной жаждой правды; мысли о том, что подлинно великая, руководящая идея, работающая на законы нового созидания, не может быть иной, нежели идеей народной, идеей общего со всем народом, единого дела.

Итак, перед нами действительно простая семейная история. Но — что стоит за ней? Здесь проходят первый жизненный опыт, получают первые нравственные, идейные уроки будущие граждане страны, будущие ее деятели. И от того, каков этот опыт, каковы эти уроки, будет зависеть в будущем многое, слишком многое в судьбах народа, страны, всего мира. Да, именно так: Достоевский не знал этого, но мы-то с вами знаем — младшие представители поколения Аркадия Макаровича, героя романа «Подросток», — станут живыми действующими лицами события всемирно-исторической значимости — Октябрьской