Через месяц или полтора тугой на уплату петербургский купец 1-й гильдии Николай Романов, устрашенный… уплатил, по величайшему повелению Ротшильда, незаконно задержанные деньги с процентами и процентами на проценты, оправдываясь неведением законов…»

Как же не сделаться Ротшильду идеалом, кумиром для юного сознания, не имеющего перед собой никакой высшей идеи, в мире всеобщей шаткости убеждений, относительности духовных ценностей? Тут, по крайней мере, действительно «заключено нечто столь устойчивое, столь положительное, столь абсолютное», что, продолжив мысль Аркадия Долгорукого о ничтожестве великих мира сего, всех этих Пиронов и Талейранов перед Ротшильдом, можно сказать и поболее того: а чуть я Ротшильд, и где папа римский и даже где самодержец российский?..

«Ротшильдовская идея» подростка, идея власти денег — действительно высшая и действительно руководящая идея буржуазного сознания, овладевшая юным Аркадием Долгоруким, была, по убеждению Достоевского, одной из наиболее соблазнительных и всеразрушительнейших идей века.

Достоевский вскрывает в романе не столько социальную, экономическую и тому подобную суть этой идеи, сколько ее нравственную и эстетическую природу. В конечном счете она есть не что иное, как идея власти ничтожества над миром, и прежде всего — над миром истинных духовных ценностей. Правда, Достоевский вполне сознавал, что именно в этой-то природе идей и кроется в значительной мере сила ее соблазнительности. Так, юный герой романа признается: «Мне нравилось ужасно представлять себе существо, именно бесталанное и серединное, стоящее перед миром и говорящее ему с улыбкой: вы Галилеи и Коперники, Карлы Великие и Наполеоны, вы Пушкины и Шекспиры… а вот я — бездарность и незаконность, и все-таки выше вас, потому что вы сами этому подчинились».

Достоевский вскрывает в романе и прямые связи «роштильдовской идеи» подростка с психологией социальной, нравственной ущербности, неполноценности Аркадия Макаровича как одного из следствий, порождений «случайного семейства», духовной безотцовщины.

Найдет ли в себе силы подросток подняться над посредственностью, преодолеть ущербность сознания, победить в себе искушение идеалом золотого тельца? Он ведь еще сомневается; чистая душа его еще вопрошает, еще взыскует правды. Может, еще и потому так стремится он в Петербург, к Версилову, что надеется обрести в нем отца. Не юридического, но прежде всего — духовного. Ему нужен нравственный авторитет, который ответил бы ему на его сомнения.

Что предложит ему Версилов? — человек умнейший, образованнейший, человек идеи; человек по уму и опыту, как было замыслено Достоевским, — не ниже Чаадаева или Герцена. А подростку предстоят еще и другие, не менее серьезные встречи с людьми идеи. Роман Достоевского и есть, в известном смысле, — своеобразное хождение подростка по идейным и нравственным мукам в поисках истины, в поисках великой руководящей идеи.

Как видим, даже и, казалось бы, вполне детективный сюжет с письмом обернется вдруг важнейшей общественной, гражданской проблемой: проблемой первого нравственного поступка, определяющего дух и смысл едва ли не всего последующего жизненного пути юного человека, проблемой совести, добра и зла. Проблемой — как жить, что делать и во имя чего? В конечном счете — проблемой будущих судеб страны, «ибо из подростков созидаются поколения», — этой мыслью-предупреждением и завершается роман «Подросток».

Мысль семейная обернется мыслью народной, всемирно-исторической значимости; мыслью о путях формирования духовно-нравственных основ России будущего.

Первым испытаниям на прочность подвергается «ротшильдовская идея» подростка в кружке Дергачева. Здесь спорят о новых социальных теориях переустройства жизни на разумных началах, о великой идее — дать хлеб всем голодающим на земле, о многом другом. Но как достичь всего этого — они еще реально не ведают. Лучшими умами — это ясно видел автор «Подростка» — все более овладевала вполне практическая, хотя и трудноосуществимая идея — «накормить» нищее, голодное человечество. Но пусть и неясные, но все-таки социальные и даже в какой-то мере социалистические по духу идеи общего дела все-таки пока не привлекают подростка, он все еще под обаянием идеи гордой, одинокой, обладающей могучей тайной властью личности. Да и Версилов объясняет Аркадию, что хотя сама по себе практическая задача накормить человечество и действительно «великая идея», но все-таки не главная, а лишь второстепенная и только в данный момент великая. Ведь я знаю, — говорит он сыну, — что, если «обратить камни в хлебы» и накормить человечество, то человек тотчас же и непременно спросит: «Ну, вот, я наелся; теперь что же делать?» Общество основывается на началах нравственных, — утверждает писатель. Но — не принимая социальную практическую задачу накормить страждущее человечество за его конечный и высший идеал, подросток чувствует уже, что и его «ротшильдовская идея» не сможет долго претендовать в его сознании на эту роль уже и потому, что она по самой природе своей ведет людей к обособлению, служит кучке «избранных», паразитирующих на остальном человечестве. Новое же молодое поколение, как понимал его Достоевский, при всех ошибках и заблуждениях все-таки жаждет отыскать руководящую мысль — собирательную, единящую. Как писатель русский, Достоевский проводит в романе мысль о том, что идея, соблазнившая подростка, по сути своей противна самой природе русского характера, так как русский человек по складу своей исторической судьбы, — считал писатель, — только тогда и может проявить себя вполне именно в качестве русского человека, когда живет не для себя лично, но для всех.

Да, повторим еще раз, социально-практическая идея не стала владычествующей для Аркадия, но в то же время именно ею была поколеблена в сознании подростка его вера в «ротшильдовскую идею» как в единственно реальную и притом великую.

Особенно потрясает подростка идея Крафта, тоже ведь совсем еще молодого мыслителя, который математически вывел, будто русский народ есть народ второстепенный и что ему не дано в будущем никакой самостоятельной роли в судьбах человечества, но предназначено лишь послужить материалом для деятельности другого, «более благородного» племени. А потому, — решает Крафт, — и нет никакого смысла жить в качестве русского. Подростка идея Крафта поражает уже тем, что он вдруг воочию убеждается в истине: умный, глубокий, искренний человек может вдруг уверовать в нелепейшую и разрушительнейшую идею, как в идею великую. В уме своем он должен, естественно, сопоставлять ее с собственной идеей; он не может не задаться вопросом: а не то ли же самое случилось и с ним самим? Мысль же о том, что личная жизненная идея только тогда и может быть подлинно великой, когда она одновременно является и идеей общей, касающейся судеб народа, всей России, — эта мысль воспринимается подростком как откровение.

Ни умный Крафт, ни наивный Аркадий не могут понять того, что выносим из крафтовского опыта мы, читатели романа: «математические убеждения», под которыми сам Достоевский понимал убеждения позитивистские, построенные на логике выхваченных из жизни фактов, без проникновения в их идею, не сверенных с логикой нравственных убеждений, — такие «математические убеждения — ничто», — утверждает автор «Подростка». К сколь чудовищным извращениям мысли и чувства могут привести позитивистские, безнравственные убеждения, и явствует нам судьба Крафта. Что вынесет из его опыта подросток? Он-то ведь человек отнюдь не безнравственный. Если б все дело было только в этом. Крафт сам по себе тоже глубоко честный и нравственный человек, искренне любящий Россию, болеющий ее болями и бедами куда более, нежели своими личными.

Истоки столь разных по видимости, но и столь же родственных по сути своей руководящих идей Крафта и самого подростка — в том бездуховном состоянии общественной жизни, которое сам Крафт, напомню, определяет в романе так: «…все живут, только бы с них достало…» Жить идеей «постоялого двора» Крафт не способен. Другой идеи он в реальной жизни не находит. А сможет ли жить «только бы с него достало» Аркадий? Его душа смущена, она требует если и не готового, окончательного ответа, то хотя бы направляющего совета, нравственной опоры в лице живого конкретного человека. Ему духовно нужен отец. А Версилов как будто даже посмеивается над ним, не принимает его всерьез, во всяком случае, не торопится помочь ему ответить на проклятые вопросы: как жить? Что делать? Во имя чего? Да и есть ли у него самого-то какие-то высшие цели, хоть какая-нибудь руководящая им идея, хоть какие ни на есть нравственные убеждения, за которые, как говорит подросток, «каждый честный отец должен бы послать сына своего хоть на смерть, как древний Гораций сыновей своих за идею Рима». Живя по законам той среды, которая все более затягивает его,

Вы читаете Подросток
Добавить отзыв
ВСЕ ОТЗЫВЫ О КНИГЕ В ИЗБРАННОЕ

0

Вы можете отметить интересные вам фрагменты текста, которые будут доступны по уникальной ссылке в адресной строке браузера.

Отметить Добавить цитату