такую? – Паршин отрицательно помотал кудлатой головой. – Отец мой – знатный дворянин, маркиз, а я, Андре Серра, его непутевый отпрыск… Ты ведь, Михайла, тоже из дворян?

– Из дворян. По-новому, как государь повелел, из дворян, а по-прежнему – так из сынов боярских. Род наш из Москвы и прилеплен с давних пор к большим боярам, к Толстым… в свойстве с ними состоим, и Петр Андреич даже дозволил звать себя дядюшкой.

– Это какой же Петр Андреич? – насторожился Серов. Из Толстых он мог уверенно опознать лишь Льва Николаевича, но до «Войны и мира» и «Анны Карениной» было еще лет сто пятьдесят, а то и больше.

– Толстой Петр Андреич, царский стольник.[73] Ба-альшой человек! Может, искал он меня, чтобы выкупить, да, видно, не нашел… – Михайла развел руками и снова бухнулся на колени. – Челом бью, батюшка-капитан Андрей Юрьич, и тщусь надеждой! Помоги добраться до отчизны! Век буду тебя поминать в своих молитвах! И детям, буде появятся они, закажу, чтоб во всякий день молили Господа о твоем благополучии, о фортуне твоей и здравии! А я тебе чем смогу, отслужу! Отслужу сей же час, живота своего не жалея!

– Отслужишь, – сказал Серов, крепко запомнив о свойстве Михайлы с царским стольником Толстым. – Непременно отслужишь, но как, о том мне нужно поразмыслить. А теперь иди, братец, бороду сбрей, патлы обрежь и стань похож на человека. Боцману передай, что я зачисляю тебя в экипаж и велю выдать нормальное платье, а не турецкие обноски.

Михайла замялся, переступая с одной босой ноги на другую.

– Спросить чего хочешь? Ну, спрашивай!

– Хочу, Андрей Юрьич, хочу… ты уж не гневайся на мои пустые речи… Где ты толковать по-нашему выучился? Хорошо говоришь, токмо непривычно.

– Носило меня по морям-океанам много лет, и видел я всяких людей, – молвил Серов. – Был среди них один купец из Калуги, ныне покойный, и встретились мы в Вест-Индии. От него и выучился. Я способен к языкам.

– Из Калуги… в Вест-Индии… – повторил Паршин и вздохнул. – Куда нашего брата не заносило… А я вот гораздо глуп к языкам, потому дядюшка Петр Андреич не изволил пристроить меня к государевой посольской службе, а испросил офицерский патент в Бутырском полку. Поручиком я служил, потом, в тридцать годов, вышел в капитаны… Рубиться да фузилерами командовать я мастак.

– Еще покомандуешь и генералом станешь, – пообещал Серов.

Он глядел вслед Паршину, думая, что вот свела его судьба еще с одним чистым душой человеком, с рыцарем вроде де Пернеля, а точнее – с витязем, ибо рыцарей на Руси отродясь не водилось. Этот русский офицер наверняка был потомственный воин, солдат отважный и умелый, ибо стать капитаном в тридцать лет было непросто, и царь Петр Алексеевич зря такими чинами не баловал. Похож на де Пернеля, похож!.. – думал Серов. Вот только счастье у него русское, такое, что приходит через кровь, и пот, и сорок бед… Де Пернель сидел у весла немногие месяцы, а этот – семь годов!

Вечером, когда вахту стоял ван Мандер, а остальные главари собрались на ужин в кают-компании, Серов велел привести Михайлу. Теггу, боцману и сержантам объяснил, что взяли с галеры Эль-Хаджи капитана русской армии, который в родстве с большим вельможей, и это изрядная удача. Если отправить его домой, снабдив деньгами и письмом, то, глядишь, посодействует родич, чтобы письмо в царские руки попало, и доброе слово замолвит. Тегг покивал головой и молвил, что доброе слово стоит многих талеров, тем более если посланец окажется речист и распишет, как бились с шайкой Эль-Хаджи. Хансен, хирург, с этим согласился, сказав, что раз царь сражался с турками, а они их нынче бьют, то можно считать, что вся флотилия уже на царской службе. Хрипатый Боб добавил, что в этом случае царю придется заплатить – ибо какая служба без жалования? Кук и Тернан заспорили, что за монета в России – гульден, как у голландцев, или же крона, как у шведов. Серов объяснил, что монета – рубль, а происходит ее название от слова «рубить». Это компании понравилось – рубить они умели и любили.

Рик привел Михайлу, уже в приличном платье, в сапогах и при оружии. Сели за стол, отужинали, принялись за ром и херес, поднимали кружки в честь победы над басурманами, и чем больше пили, тем лучше понимали Паршина. Хоть был он не горазд в языках, но смог каким-то чудом рассказать и про Азовский поход, и про своего полковника Патрика Гордона,[74] и про османские галеры, и про Ивашку, своего солдата, тоже попавшего в плен и забитого насмерть плетьми. Тут он пустил слезу, но потом приободрился и сказал, что ром, конечно, не водка, но тоже мальвазея добрая и надо выпить за упокой ивашкиной души. С чем все общество охотно согласилось.

Что было потом, Серову запомнилось плохо. Вроде Паршин плакал в жилетку Хансену, жаловался на свою несчастную планиду и семь пропавших даром лет, и вроде Хансен свалился под стол, а он, Серов, успокаивал Михайлу и все пытался рассказать про грядущие победы русского оружия и про Полтаву, где они смогут найти великую честь и славную смерть; вроде Паршин этим утешился, и пили они с ним на брудершафт, бормоча друг другу: «Ты – капитан, и я – капитан, оба мы капитаны…»; вроде вспомнилась ему Шейла Джин Амалия, и, затосковав, выпил он цельную кружку хереса; вроде Хрипатый Боб пожелал дать салют из кормового орудия, отправился за порохом и исчез, а Тегг пошел его искать и тоже не вернулся; вроде Кук и Кола Тернан, достав топорик, принялись рубить серебряные ливры, утверждая, что делают рубли; вроде кончились и ром, и херес, и Паршин сказал, что хватит пить, теперь и поразмяться не грех, и начал искать весло, но не нашел, а упал на Хансена. Сколько продолжались эти чудеса, Серову не запомнилось, но очнулся он поутру в своей каюте и обнаружил рядом с койкой кружку, а в ней – кислое андалусийское. Не иначе как Рик постарался, решил он, выпил с охотой мансанилью и вылез на палубу.

Солнце уже взошло и озарило темно-синие морские воды и бурые скалы острова, встававшего на горизонте. «Ворон» и пять галер шли к нему на всех парусах, и ван Мандер, стоя на капитанском мостике, разглядывал берег в подзорную трубу. Из «вороньего гнезда» на грот-мачте, где сидел наблюдатель, долетело: «Мальта! Земля! Гавань с зюйда, сэр!»

Вот уже и Мальта, подумал Серов. Быстро течет жизнь! Чем больше пьешь, тем быстрей течет…

На возвышенность у Большой гавани Серова затащил де Пернель. Дело того стоило: отсюда, с вершины горы Скиберрас, виды открывались изумительные. Синева заливов, врезавшихся в земную твердь и походивших на многопалую драконью лапу, контрастировала с темными скалами, с мощными фортами и зданиями, сложенными из желтоватого известняка, с редкой зеленью, затаившейся среди городских кварталов. Прямо под ними, на мысу полуострова, что отделял Большую гавань от залива Марсамшетт и носил такое же имя, как гора, лежала Валетта, мальтийская столица, город-крепость в квадрате каменных башен и стен, к которому в дальнем конце, у самого моря, был пристроен форт Сент-Эльмо. Справа в синюю ленту Большой гавани врезались четыре полуострова поменьше, и на двух из них тоже находились крепости: форт Сент-Анжело с Кастильским бастионом и городком Биргу и форт Сент-Микаэль с другими малыми поселениями, Ислой и Бормлой. В гавани замер на рейде «Ворон», казавшийся сверху игрушечным корабликом, и рядом с фрегатом отдыхали захваченные Серовым шебеки, а также боевые галеры Ордена и три десятка торговых парусников; у пристаней и причалов грудилось множество судов помельче, от рыбачьих лодок до фелюк, бригантин и тартан. Слева, за полуостровом Скиберрас и заливом Марсамшетт, тоже виднелись стены, дома и боевые башни. Серов не сомневался, что здесь всякий клочок суши и моря простреливается с трех-четырех батарей, и орудия там стояли огромные, крепостного калибра, такие, что могли швырнуть ядро за четыре кабельтова.

– Там произошла первая схватка, мессир капитан, там, у бастионов Биргу. – Лицо де Пернеля выглядело торжественным и мрачным. – Мустафа-паша явился с войском в сорок тысяч, на двухстах галерах, а у