через год, через два, он бы многое растерял из того, что ему необходимо знать и что касается его поста, дисциплины и Игры, и ничему новому бы не научился.
Александр:
– Кое-чему, возможно, он все же научился бы. Возможно, он бы узнал, что мир за пределами Касталии не совсем таков, каким он его себе представлял, что мир этот столь же мало нуждается в Иозефе Кнехте, как Кнехт в нем, и он вернулся бы успокоенный и был бы рад вновь очутиться в прежнем надежном окружении.
– Ваша доброта простирается слишком далеко. Я вам очень благодарен и все же не могу ею воспользоваться. Ведь я ищу не удовлетворения своего любопытства и не мирской жизни, нет, я ищу безусловности. Я вовсе не хочу выйти в широкий мир, имея за спиной лазейку на случай разочарования, не хочу быть осторожничающим путешественником, который выползает из своей норы, чтобы немного повидать белый свет. Напротив, я жажду риска, осложнений, опасностей, я изголодался по реальной задаче, по делу, по лишениям и мукам. Смею ли я просить вас не настаивать на вашем столь великодушном предложении и вообще не пытаться поколебать меня или манить назад? Это бы ни к чему не привело. Мой приезд к вам потерял бы для меня всю свою ценность и святость, если бы принес мне запоздалое, уже ненужное исполнение моей просьбы. С момента отправки этой просьбы я успел шагнуть далеко вперед; путь, на который я ступил, теперь для меня – единственно возможный, он – мой закон, родина, служение.
Вздохнув, Александр кивнул головой, признавая его правоту.
– Итак, допустим, – промолвил он, не теряя терпения, – что вас действительно невозможно ни смягчить, ни переубедить, что вы, вопреки внешней очевидности, являете собой глухого, не внемлющего ни авторитету, ни разуму, ни доброте, что вы человек, одержимый амоком или охваченный безумием, которому нельзя становиться поперек дороги. Поэтому я избегаю пока вас уговаривать или влиять на вас. Но тогда исполните то, ради чего вы сюда приехали, поведайте мне историю вашего отступничества, объясните мне ваши действия и решения, столь нас ужаснувшие! Будь то исповедь или оправдание, будь то обвинение – все равно, я хочу это услышать.
Кнехт кивнул.
– Одержимый амоком благодарит вас и радуется. Я не намерен выступать с обвинениями. То, что я хотел бы сказать, если бы это не было так трудно, так невероятно трудно выразить словами, для меня имеет смысл оправдания, вы же можете принять это как исповедь.
Он откинулся в кресле и поглядел вверх, туда, где свод еще хранил бледные очертания стершейся росписи тех времен, когда в Хирсланде был монастырь, – призрачные, тонкие следы линий и красок, цветов и орнаментов.
– Мысль о том, что должность Магистра может наскучить, что можно отказаться от нее, посетила меня впервые уже через несколько месяцев после моего назначения. В один прекрасный день я сидел и перелистывал записную книжечку моего некогда прославленного предшественника, Людвига Вассермалера, в которой он, прослеживая месяц за месяцем целый год своего пребывания на посту Магистра, дает своим преемникам советы и указания. И я напал на его предостережение, на его напоминание о том, что к публичной Игре следующего года надо готовиться загодя. Если же ты не чувствуешь вдохновения, если не хватает тебе изобретательности, необходимо настраивать себя путем концентрации. В тот час я, самый молодой из всех Магистров, еще чувствовал в себе избыток сил и, прочитав это предостережение, признаться, улыбнулся в своем юношеском высокомерии над заботами старого человека. Но уже тогда я почуял в его словах и нечто серьезное – что-то вроде опасности, что-то грозное и гнетущее. Задумавшись над этим, я еще в то время пришел к решению: если в моей жизни наступит день, когда мысль о предстоящей Игре вместо радости внушит мне тревогу, вместо гордости – страх, я не стану в муках выжимать из себя идеи, а уйду в отставку и верну Коллегии врученные мне знаки отличия. Так впервые в мою душу запала эта мысль, но, конечно, в ту пору, когда я только-только осилил большое напряжение, большие трудности моей новой должности, когда паруса мои были полны ветра, я в глубине души не очень- то верил, что когда-нибудь превращусь в старика, устану от работы и жизни, что и мне когда-нибудь с сокрушением и замешательством придется изведать, как нелегко изобретать новые идеи для нашей Игры. Так или иначе, подобное решение зародилось во мне. Вы меня в то время хорошо знали, почтеннейший Магистр, возможно, даже лучше, нежели я сам знал себя, вы были моим советчиком и исповедником в первые, самые тяжелые дни моего пребывания на посту и совсем недавно покинули Вальдцель.
Александр испытующе взглянул на него.
– Мне, пожалуй, никогда не давали более приятного поручения, – сказал он, – я был доволен вами и самим собой, как это редко случается в жизни. Если верно, что за все приятное, выпадающее нам на долю, мы должны расплачиваться, я, видно, должен сегодня нести кару за свою тогдашнюю восторженность. В то время я по-настоящему гордился вами. Сегодня я не могу этого сказать. В том, что Орден по вашей милости испытает такое разочарование, а Касталия будет глубоко потрясена, есть доля и моей вины. Быть может, когда я был вашим ментором и советчиком, мне бы следовало побыть еще несколько недель в Селении Игры и более жестко взяться за вас, более строго проверить.
Кнехт весело встретил его взор.
– Вы не должны испытывать таких угрызений совести, domine, иначе я буду вынужден напомнить вам о некоторых наставлениях, какие вам пришлось делать мне, когда я, новоиспеченный Магистр, с трудом справлялся со своими обязанностями и своей ответственностью. И в одну из таких минут – я только что вспомнил об этом – вы сказали мне как-то: если бы я, Magister Ludi, был злодеем и тупицей, если бы я делал все, чего Магистр делать не должен, если бы даже сознательно стремился, находясь на высоком посту, причинить нашей любимой Касталии как можно больше вреда, это встревожило бы ее не больше, взволновало бы не глубже, нежели камешек, брошенный в озеро. Мелкий всплеск, несколько кругов – и все! Так прочен, так незыблем наш касталийский порядок, так неприкосновенен ее дух. Помните ли вы это? Нет, в моих стараниях быть возможно более дурным касталийцем и принести Ордену наибольший вред вы, безусловно, не виноваты. И вы знаете также, что мне никогда не удастся серьезно поколебать ваше спокойствие. Но я хочу рассказать вам, что было дальше. То, что я уже в начале моей магистерской деятельности смог принять подобное решение, то, что я этого решения не забыл и теперь готов его осуществить, связано со своеобразным душевным состоянием, которое посещает меня время от времени и которое я называю «пробуждением». Но об этом вы знаете, я уже однажды рассказывал вам об этом, когда вы были моим духовным наставником, и даже сетовал, что со дня моего вступления в должность у меня уже не бывает такого состояния, и я все более от него отдаляюсь.
– Вспоминаю, – подтвердил Магистр Александр, – я был тогда несколько озадачен вашей способностью переживать подобное, ибо в нашей среде она встречается крайне редко, а за пределами Касталии проявляется в самых разнообразных формах: иногда у гениев, особенно у государственных деятелей или полководцев, но также и у слабых, полупатологических индивидуумов со способностями ниже среднего уровня, как-то: у ясновидящих, телепатов, медиумов. Ни с одним из этих человеческих типов: ни с военными героями, ни с ясновидящими или рудознатцами – у вас, с моей точки зрения, не было ничего общего. Более того, вы мне казались тогда, да и вплоть до вчерашнего дня, образцовым членом Ордена: рассудительным, ясно сознающим свою роль, послушным. Подверженность власти таинственных голосов, будь то божественных или демонических, будь то голоса собственного сокровенного «я», казалась мне нисколько вам не свойственной. Поэтому я истолковал эти «пробуждения», описанные вами, просто как мгновенные осознания собственного роста. Мне кажется вполне естественным, что такие душевные состояния надолго перестали вас тогда посещать: вы только что заняли высокий пост и возложили на себя задачу, которую пока ощущали как слишком просторную одежду, вам еще надлежало в нее врасти. Скажите, однако: верили ли вы когда-нибудь, что эти «пробуждения» представляют собой нечто вроде откровения высших сил, весть или зов из сфер некой объективной, вечной или божественной истины?
– Вот тут-то мы и подошли к стоящей передо мной в эту минуту весьма трудной задаче, – сказал Кнехт, – выразить словом то, что ускользает от слова; превратить в рациональное то, что определенно внерационально. Нет, манифестациями божества, или демона, или абсолютной истины я эти свои пробуждения не считал. Весомость и убедительность моим переживаниям придает не доля содержащейся в них истины, не их высокое происхождение, божественность или еще что-либо в этом роде, но их реальность. Они ужасающе реальны, подобно тому как сильная физическая боль или стихийное бедствие,
