мрачным слухам, в состоянии серьезном и возвышенном. «Тень» – Бертрам, к счастью, был избавлен от непременного в подобных случаях приема поздравителей и официальных лиц, традиционный День Радости студентов Игры также был отменен. Как только отзвучал последний такт торжественного музыкального финала, Верховная Коллегия объявила о смерти Магистра, и в Vicus lusorum начались дни траура, которого строго придерживался и живущий в гостевом флигеле Иозеф Кнехт.
Обряд похорон Магистра Томаса, чью память и поныне глубоко чтят потомки, был совершен с обычной для Касталии скромностью. «Тень» – Бертрам, напрягая последние силы, до конца сыграл свою немалотрудную роль. Осознав свое положение, он испросил себе отпуск и удалился в горы.
В селении адептов Игры, да и во всем Вальдцеле, воцарился траур. Можно предположить, что никто не поддерживал близких, определенно дружественных отношений с покойным Магистром, но его превосходство, чистота и благородство помыслов, вкупе с выдающимся умом и совершенным чувством формы сделали из него правителя, какие в демократически устроенной Касталии не так уж часто встречаются. Им можно было гордиться. По видимости чуждый страстям, любви, чувству дружбы, он с тем большим правом мог служить идеалом для юношества, и его достоинство, княжеская осанка, кстати, принесшая ему ласково-ироническое прозвище «сиятельство», обеспечили ему с годами, несмотря на известный отпор, несколько особое положение в Высшем Совете и на заседаниях Воспитательной Коллегии. Разумеется, в Вальдцеле сразу же разгорелись споры о кандидате на высокий пост, и нигде они не велись так горячо, как среди элиты. После отъезда «тени», падения которой так добивался и в конце концов добился этот круг, элита, проголосовав, временно разделила функции Магистра среди трех лиц, разумеется, только функции, касающиеся внутренних дел Vicus lusorum, а никак не официальные, являющиеся прерогативой Воспитательной Коллегии. В соответствии с обычаями, пост Магистра Игры не должен был оставаться незамещенным более трех педель. В случаях, когда умерший или убывающий Магистр оставлял после себя уже определенного преемника, не имеющего соперников, пост его замещался немедленно после первого же пленарного заседания Верховной Коллегии. Однако на сей раз дело грозило затянуться.
Во время траура Иозеф Кнехт несколько раз заговаривал со своим другом о закончившейся Игре и обо всем омраченном празднестве.
– Этот заместитель Бертрам, – сказал как-то Кнехт, – не только вполне прилично довел свою роль до конца, то есть пытался играть истинного Магистра, но, по моему разумению, совершил и куда большее: он принес себя в жертву этой Ludus sollemnis как своей самой торжественной и последней официальной обязанности. Вы были жестоки, люто жестоки с ним, у вас имелась возможность спасти праздник и Бертрама, но вы этого не сделали, однако не мне судить, вероятно, у вас были свои причины. Теперь, когда вы настояли на своем и бедняга Бертрам уничтожен, вам следует проявить великодушие. Как только он вернется, необходимо пойти ему навстречу, дать понять, что вы оценили принесенную им жертву.
Тегуляриус покачал головой.
– Мы ее оценили, – сказал он, – и приняли. Но на твою долю выпало счастье быть на сей раз, так сказать, беспристрастным участником Игры, гостем, а потому ты не мог всего заметить. Нет, нет, Иозеф, нам уже не представится возможность проявить какие-нибудь добрые чувства по отношению к Бертраму. Он осознал, что жертва его была необходима, и, думаю, никогда уже не будет пытаться взять ее назад.
Только теперь Кнехт понял его и с грустью умолк. Ведь и правда, он пережил эти праздничные дни не как истинный вальдцелец и товарищ, а скорее как гость, и потому только теперь ему открылось, как, собственно, обстояло дело с жертвой Бертрама. До сих пор Бертрам представлялся ему честолюбцем, раздавленным бременем непосильной задачи и отныне вынужденным расстаться со всеми своими честолюбивыми замыслами, забыть, что когда-то был «тенью» Магистра и возглавлял ежегодную торжественную Игру. И только теперь, когда он услыхал слова друга, Кнехт, внезапно онемев, понял: судьи Бертрама осудили его, и он никогда не вернется. Ему разрешили довести Игру до конца и даже помогали, постольку, поскольку на желали скандала, но сделано это было не для того, чтобы пощадить Бертрама, а ради Вальдцеля.
Сама должность Бертрама требовала завоевания полного доверия не только Магистра – в этом Бертрам вполне преуспел, – но и в не меньшей мере доверия элиты, а его-то достойный сожаления заместитель так и не смог добиться. Соверши он ошибку, иерархия не встала бы на его защиту, как она встала бы на защиту его повелителя. И если былые товарищи его не признали, никакой авторитет уже не в силах его спасти, и эти товарищи, репетиторы, превращаются в его судей. Если они неумолимы, «тени» приходит конец. Так оно и случилось на этот раз. Из своего путешествия в горы Бертрам уже не вернулся. Прошло немного времени, и в Вальдцеле распространился слух, что он сорвался в пропасть и погиб. Больше о нем никто не упоминал.
Тем временем в Селение Игры каждый день наведывались старшие и высшие должностные лица из руководства Ордена и Воспитательной Коллегии; то и дело кого-нибудь из элиты или из чиновников Игры вызывали для беседы, о содержании которых среди той же элиты высказывались самые различные предположения. Не раз вызывали и Иозефа Кнехта.
В первом случае его расспрашивали два представителя руководства Ордена, во втором с ним беседовал Магистр филологии, затем господин Дюбуа, потом еще два других Магистра. Тегуляриус, которого также неоднократно вызывали, все время пребывал в каком-то приподнятом настроении и без конца острил по поводу предстоящего конклава, как он это называл. Еще в дни празднества Иозефу бросилось в глаза, как мало теперь, в отличие от прежних времен, связывало его с элитой, а в эти «предконклавные» дни он ощутил это куда острей. И дело было не только в том, что он, словно чужой, жил в гостевом флигеле, и не в том, что представители Верховной Коллегии обращались с ним как с равным. Сама элита, так называемые репетиторы, не приняли его как равного, в их отношении к нему было что-то от иронической вежливости, во всяком случае, чувствовался какой-то выжидательный холодок; элита отошла от него еще в те дни, когда его послали в Мариафельс, и это было вполне естественно и даже правильно: кто сделал шаг от свободы к подчинению, от студента к иерархии, того уже не считали товарищем, он был уже на пути к тому, чтобы стать начальством, «бонзой», он уже не принадлежал к элите и должен был знать, что она до поры до времени будет относиться к нему весьма критически. Так бывало со всеми, кто попадал в подобное положение. Но Кнехт-то в ту пору воспринимал этот отход, этот холодок особенно болезненно, прежде всего потому, что осиротевшая и ожидавшая назначения нового Магистра Игры элита сплотилась особенно тесно, заняв оборонительную позицию, и, кроме того, потому, что ее решимость и непоколебимость ее позиции только что столь сурово проявилась в случае с «тенью» – Бертрамом.
Однажды вечером в дом для гостей прибежал донельзя взволнованный Тегуляриус, разыскал Иозефа, затащил его в какую-то пустую комнату, прикрыл дверь и выпалил:
– Иозеф! Иозеф! Бог ты мой, и как это я раньше не догадался! Я должен был это знать, да и нетрудно было догадаться… Нет, я ничего не соображаю и, по совести, не пойму, следует ли мне радоваться… – И он, один из самых осведомленных жителей Селения Игры, поспешил сообщить: более чем вероятно, даже почти наверняка, Иозефа Кнехта изберут Магистром Игры. Еще позавчера сняли кандидатуру старшего Архивариуса, которого прочили в наследники Магистра Томаса, из трех кандидатов элиты, шедших до сих пор впереди, ни одного не поддерживают и не рекомендуют ни Магистры, ни руководство Ордена, а за Кнехта уже высказались два члена руководства и господин Дюбуа, к ним следует добавить веский голос старого Магистра музыки, которого на этих днях, как достоверно известно, лично навестили несколько Магистров. – Иозеф, они сделают тебя Магистром! – воскликнул он еще раз, и тут же друг зажал ему рот ладонью.
В первое мгновенье Иозеф был, пожалуй, не менее потрясен неожиданным предположением, чем Фриц, – настолько оно представлялось ему немыслимым, но уже в то время, как Тегуляриус сообщал ему о различных слухах, циркулировавших среди адептов Игры о конклаве, Кнехт понял, что предположение друга не лишено основания. Более того, он ощутил нечто похожее на подтверждение в своей собственной груди, у него возникло чувство, будто он давно это знал, даже ждал, настолько это было правильно и естественно. Однако, прикрыв ладонью рот друга, он строго, словно чужой, взглянул на него и, как бы внезапно отодвинувшись от него, как бы уже издали, сказал:
– Не нужно так много говорить, amice, я и знать не хочу этих сплетен! Ступай к своим товарищам!
Тегуляриус, хотя ему и надо было еще многое сказать, онемел под этим взглядом: на него глядел новый, еще неведомый ему человек; побледнев, он пошел прочь. Позднее он рассказывал, что в ту минуту
