каждая встреча таковых есть борьба, хотя бы и в сколь угодно дружественных формах. И в этой нашей борьбе я временами оказывался слабейшим, инициатива ускользала из моих рук, вы знали больше, чем я. Теперь положенне выравнялось. Мой шахматный ход был удачным, а стало быть, верным.
Если Кнехту представлялось важным и ценным завоевать отца Иакова для целей касталийской Коллегии, то все же существенно важнее было для него возможно большему научиться у патера и, со своей стороны, явиться для этого ученого и влиятельного человека умелым проводником в касталийский мир. Кнехт был во многих отношениях предметом зависти для многих своих друзей и учеников, как постоянно незаурядные люди вызывают зависть не только своим внутренним величием, но а своей мнимой удачливостью, своей по видимости счастливой судьбой. Меньший видит в большем то, что он способен видеть, а уж путь Кнехта к вершинам всякому наблюдателю в самом деле представляется необыкновенно блистательным, быстрым и как будто бы незатрудненным; о той поре его жизни так и хочется сказать: да, счастье улыбалось ему! Не будем пытаться объяснять это «счастье» с точки зрения рацио или морали, как каузальное следствие внешних обстоятельств или как некую награду за особые добродетели. Счастье не имеет ничего общего ни с разумом, ни с этикой, оно в самой сущности своей – нечто магическое, принадлежащее архаическим, юношеским ступеням человечества. Наивный счастливец, одаренный феями, баловень богов – не предмет для рационального рассмотрения, в том числе и биографического, он – своего рода символ и находится за пределами личного и исторического. И все же встречаются выдающиеся люди, из жизни которых никак не вычеркнешь «счастья», пусть все оно заключается лишь в том, что они и посильная им задача встречаются исторически и биографически, что они родились не слишком рано и не слишком поздно; именно к таким, пожалуй, и следует причислить Иозефа Кнехта. Жизнь его, во всяком случае, на определенном отрезке, производит впечатление, будто все им желаемое снизошло на него словно манна небесная. Не станем отрицать и замалчивать этот аспект, хотя мы могли бы вполне рационально объяснить его лишь через посредство такого биографического метода, который чужд нам и вообще нежелателен и недозволен в Касталии, то есть разрешая себе бесконечные экскурсы о самом что ни на есть личном и приватном – о здоровье и недугах, о колебаниях и волнах в жизнеощущении и самоутверждении.
Мы убеждены, что подобный, для нас немыслимый вид биографии, привел бы вас к усмотрению полнейшего равновесия между счастьем и страданиями Иозефа Кнехта все же исказил бы и его облик, и его жизнь.
Довольно отклонений. Мы говорили о том, что Кнехт служил предметом зависти для многих знавших его или хотя бы слышавших о нем. Однако, пожалуй, ничто в его жизни не вызывало у людей меньшего масштаба такой зависти, как его отношения со старым бенедиктинским ученым, где он был одновременно и учеником и учителем, и берущим и дающим, завоеванным и завоевателем, где счастливо сочетались дружба и интимное рабочее содружество. Да и самого Кнехта ни одно его завоевание со времени Старшего Брата в Бамбуковой роще не наполняло большим счастьем, ни одно не порождало такого ощущения отличия и вместо стыда, награды и призыва к новым делам. Едва ли не всеми его близкими учениками засвидетельствовано, с какой радостью, сколь часто и охотно он рассказывал впоследствии об отце Иакове. У него Кнехт научился тому, что в тогдашней Касталии он вряд ли смог бы почерпнуть. Он приобрел не только некоторое представление о методах и средствах исторического познания и исследования и первый свой опыт применении их, но и гораздо большее: он понял и пережил историю не как oблaсть знаний, а как реальность, как жизнь, что с необходимостью повлекло за собой пресуществление и его собственного личного бытия в субстанцию истории. У обыкновенного ученого он этому не смог бы научиться. Отец Иаков, в придачу к своей солидной учености, был не только мудрым созерцателем, но и деятельным созидателей; он использовал место, на которое его поставила судьба, не для того, чтобы услаждаться уютом созерцательного существования, но отворил свою ученую келью всем ветрам мира и открыл свое сердце бедам и чаяниям своей эпохи, он сам был участник событий своего времени, он нес свою долю вины и ответственности за них; он не только трудился над обозрением, упорядочением, осмыслением давно минувшего и имел дело не только с идеями, но и преодолевал строптивое сопротивление материи и людей. Отца Иакова вместе с его соратником и соперником, недавно умершим иезуитом, не без причины считали теми, кто заложил основы дипломатической и моральной мощи, высокого политического авторитета, которые вновь обрела после периода бездействия и великой скудости Римская церковь.
Если во время бесед учителя с учеником редко когда заходила речь о политической современности – тому препятствовали не только умение отца Иакова молчать и воздерживаться от замечаний, но в не меньшей мере страх более молодого собеседника перед вовлечением в сферу дипломатии и политики, – то все же политический вес и деятельность бенедиктинца настолько сказывались в его экскурсах во всемирную историю, что каждая его мысль, каждый взгляд, проницающий переплетение мировых сил, выдавал практического политика, однако не честолюбивого интригана от политики, не правителя и не вождя, равным образом и не властолюбца, но советчика и примирителя, государственного мужа, чья активность и стремление вперед смягчались мудростью и глубоким проникновением в несовершенство и многосложность человеческой природы, которому его великая слава, его опытность, его знание людей и обстоятельств и, не в последнюю очередь, его бескорыстие и личная безупречность давали немаловажную власть. Обо всем этом Кнехт, прибыв впервые в Мариафельс, не имел никакого представления, он не знал даже имени святого отца. Большинство касталийцев пребывали в такой политической невинности и слепоте, как разве что некоторые представители ученого сословия более ранних эпох; активных политических прав и обязанностей они не имели, газеты редко кто читал, и если такова была позиция и таковы привычки среднего касталийца, то еще больший страх перед актуальностью, политикой, газетой испытывали адепты Игры, любившие смотреть на себя как на подлинную элиту, сливки Педагогической провинции и очень пекшиеся о том, чтобы окружавшая их весьма разреженная и прозрачная атмосфера интеллектуально- артистического существования ничем не была бы омрачена. Ведь при своем первом появлении в обители Кнехт не имел дипломатического поручения, он прибыл туда как учитель Игры и не обладал другими политическими сведениями, кроме тех, что сообщил ему господин Дюбуа за две-три недели, предшествовавшие отъезду из Вальдцеля. По сравнению с тем временем он знал теперь гораздо больше, однако ж ни в коей мере не изменил неприязни вальдцельца к занятиям политикой. И хотя в этом отношении он много почерпнул из общения с отцом Иаковом, но не потому, что чувствовал какую-нибудь потребность (как это было с историей, до которой он был поистине жаден), нет, это случилось само собой, незаметно и неизбежно.
Дабы пополнить свой арсенал и успешно решить почетную задачу, читая святому отцу лекции de rebus Саstaliensibus60, Кнехт захватил из Вальдцеля книги о строе и истории Педагогической провинции, о системе школ элиты и о становлении Игры в бисер. Некоторые из этих книг сослужили ему хорошую службу двадцать лет назад в спорах с Плинио Дезиньори (с тех пор он их в руки не брал); другие, в то время ему еще недоступные, так как были предназначены лишь для должностных лиц Касталии, он сам прочитал только теперь. Вот и получилось, что в то самое время, когда область познании и интересов его так расширилась, он был вынужден пересмотреть и свой собственный духовный и исторический багаж, ибо нуждался в осознании и укреплении его. Стараясь как можно яснее и проще представить отцу Иакову самую сущность Ордена и всей касталийской системы, он, как это и следовало ожидать, очень скоро обнаружил самую слабую сторону своего собственного, а потому и всего касталийского образования; выяснилось, что представление его об исторической обстановке, создавшей в свое время предпосылки для возникновения Ордена и всего, что за этим последовало, более того, сделавшей это возникновение необходимым, было весьма бледным и схематичным, оставлявшим многое желать в смысле наглядности и стройности. Отца Иакова можно было назвать кем угодно, только не пассивным учеником, что и привело к весьма плодотворным коллегиальным занятиям, к живому общению: в то время как Иозеф излагал святому отцу историю касталийского Ордена, старый ученый в каком-то смысле помогал ему самому впервые увидеть и пережить эту историю в правильном освещении, прослеживая ее корни в общей истории мира и государств. Ниже мы убедимся в том, как этот интенсивный, а порой, благодаря темпераменту святого отца, выливающийся в бурные диспуты обмен мнениями продолжал оказывать влияние на Кнехта и многие годы спустя, вплоть до его последних дней. С другой стороны, все последующее поведение отца Иакова свидетельствует о том, как внимательно он слушал лекции Кнехта и в какой мере он сам, в результате этих совместных занятий, узнал, а затем и признал Касталию. Этим двум людям мы обязаны сохранившимся до нынешнего дня согласием между Римом и Касталией, которое
