— После чистки остаются очистки. Мусор остается. Последнее барахло.

— Ну, все! — Алфу Хеллоту надоела его присказка. Он ударил кулаком по столу. — Не можешь стать мужчиной, попробуй хоть быть своим парнем.

— Этого Людерхурна, — сказал Кваксен, — вообще к бабам нельзя подпускать. Ему не шлюхи — плюхи нужны. Трепка, взбучка, тумаки.

— Поцелуй меня в…!

Пока шло очередное упражнение в солдатском юморе, Алф Хеллот снова поглядел на штатских. Они вошли в кафе и сели за свободный столик. И в памяти Алфика что-то зашевелилось.

Острословы не жалели пороха, но внимание Алфика было обращено на другое. Он услышал смех. Наверно, только один человек на свете смеется так. С глубоким придыханием. Долгие трубные звуки с оттенком печали. Теперь Алфик уже не только слышал, но и видел. Смеялся один из штатских. Вон тот. И он наконец узнал меня.

— А я так плевал на все это! — объявил Свартедикет.

Но Алфик Хеллот его не слушал. Он встал из-за стола.

— Персон! — заорал он. — Старина Персон! Привет, бродяга!

Философ-лингвист Витгенштейн рассказывает (в письме к Норману Малкольму), что его критический глаз подобен рентгеновскому и способен разом пронизать от двух до четырехсот книжных страниц. Утверждают, что так приобрел он все свои познания. Мой взгляд пока не прибавил мне познаний, и его, пожалуй, вернее будет сравнить не с рентгеновскими лучами, а с радаром. И в его распоряжении, думается мне, куда более совершенные технические средства, чем те, какими располагал Витгенштейн. Недаром, как это следует из всего предыдущего изложения, с той самой минуты, когда я прошел через трехтонные двери тамбура на выходе из командного пункта в Рейтане и пока спускался с горы на мотоцикле, направляясь к центру, я не только видел каждое движение Алфика, но и слышал все, что говорилось. Теперь, оказавшись лицом к лицу, мы согласились, что эта встреча — полная неожиданность для обоих. После чего сели к столу, и Алфик охотно поведал мне все про свое авиационное училище, тогда как я попытался закрыться встречным вопросом, когда он стал допытываться, что я-то делаю в этих краях.

— Ты подразумеваешь свободное время? — серьезно спросил я.

Но он подразумевал другое.

— Время перед закрытием. Твоей конторы.

Поразмыслив малость, я решил, что могу в самых общих чертах обрисовать служебный путь, по которому следовал не первый год. И поскольку Алф Хеллот, как и я, не был засекречен, позволю себе здесь повторить часть того, что рассказал ему. Итак, пусть читатель вместе со мной попытается представить себе упитанного юношу, который уже не носит длинные розовые чулки, но все еще щеголяет кудрями и топает по Северному мысу курсом на мореходное училище в Бергене, где он учится на радиотелеграфиста. Серьезный и замкнутый, он бредет мимо статуи великой писательницы Амалии Скрам и по узким улочкам вдоль домов, по-прежнему вполне подходящих на роль антуража ее натуралистических бытописаний. Впрочем, качающиеся антенны на крыше мореходки помогли мне в некотором смысле преодолеть узкие натуралистические рамки моей собственной жизни. Антенны были для меня усами Сальвадора Дали, щупиками фантазии. Пусть человек знает свое место, и будет порядок в мире! Но в мире не было порядка. Мне надели на голову наушники, сунули в руку странный ключ. Под тяжестью руки ключ опустился, замыкая электрическую цепь, и я принялся передавать свои первые сигналы азбуки Морзе. Мне открылся мир, полный знаков и сигналов. За одну зиму на Северном мысу я одолел всю беспроволочную азбуку. Извлекал из пустоты слова и целые фразы и с приличной скоростью морзил ответные послания. Сдал экзамены и получил бумагу, удостоверяющую, что отныне Персон может плавать судовым радистом. До училища я ни разу не ходил в рейс, и даже с новым ключом в руке дело ограничилось одним-единственным разом. В прекрасную погоду туда и обратно через Северную Атлантику — не рейс, а мечта. Но хотя высокое небо, и океанский простор, и глубокая пучина, и уединенное рабочее место вроде бы хорошо сочетались с моей раздумчивой натурой и большинством моих интересов, были в моряцкой жизни и другие стороны, побудившие меня списаться на берег после первого плавания. Благополучно ступив на твердую землю, я был призван в ВМС, однако служил так далеко от водной стихии, что дальше некуда: на дне пятиэтажного железобетонного бункера, под многометровой толщей бомбостойкого гранита, выполняя обязанности планшетиста на одной из радиолокационных станций в юго-западной части страны, недалеко от Ставангера. Здесь планшетист Персон наносил данные о прохождении судов по прибрежному фарватеру и далеко в международных водах на огромную морскую карту, которая занимала целиком одну стену в оперативном центре. Обнажая таким образом то, что обычно сокрыто от людских глаз, он заработал прозвище, отнюдь не совместимое с его застенчивой натурой.

Обнажитель.

Обнажитель Персон уволился из ВМС через два года, но я продолжал наносить на карту дружественные, нейтральные и вражеские передвижения и перехватывать радиообмен в эфире. Где и как это происходило, могу по понятным причинам говорить лишь приблизительно и осторожно. Однако не секрет, что я завербовался и прошел соответствующий курс в богатом традициями городе-крепости у шведской границы, где нам, в частности, преподавали радарную технику, физику твердых материалов, средства электронного противодействия, оптоэлектронику и другие предметы, подробное перечисление которых может завести слишком далеко. С тех пор мне довелось работать на радарах в толще многих «гор» в горах на севере страны. Слушать, пеленговать и раскрывать радиообмен в заданном районе. Не раскрывая при этом себя, заключил я, поведав в общих чертах Алфику Хеллоту и, возможно, другим любопытствующим то, что напечатано здесь и что, на мой взгляд, подтверждает сказанное выше о моей скрытности.

— Пошли! — сказал бергенец Хюсен-Андресен.

— В город, — добавил Глёр из Кристиансунда.

— Я держусь только одного принципа, — заявил Уно Паттон.

— Это какого же?

— Никогда не плачу бабам. Разве что натурой, из своей мошны.

— Слыхал про крестьянина? — спросил Хюсен-Андресен. — У которого спуск срабатывал преждевременно?

Быстро выяснив, о каком спуске речь, они пошли в город. Кое-как нащупали выход из «Голубого грота», меж тем как мы с Алфиком продолжали поднимать пары и Алфик чертил в загустелом воздухе кафе иммельманы и пытался втолковать мне, что чувствует человек, когда поднимает машину, которую он называл «Фэрчайлд», на высоту одного, двух, трех ангелов!

— Это все равно что бога целовать, — прошептал Алфик, после чего я заключил, что, как ни хорошо мы сидим, лучше и нам уйти.

Мы вышли, и нас встретил весенний вечер. Железная дорога, соединяющая Трондхейм с югом страны, почти до самого фьорда следует вдоль реки Ниды, но река круто поворачивает вспять, огибая центральную часть города и кафедральный собор, чтобы отдать свои воды фьорду дальше к востоку, в устье, от которого город получил свое первоначальное имя — Нидарус. Что же до железнодорожной колеи, то она идет на восток вдоль самого берега и пристаней, отсекая город от гавани. За рельсами и доками расположились пакгаузы, склады, промышленные сооружения. Через этот район мы и шагали в город.

Местный предшественник реконструктора Ж.Э. Османа на две сотни лет опередил инициатора создания парижских бульваров. Но если Осман строил широкие улицы, чтобы облегчить борьбу с мятежными толпами, добрый генерал Сисиньон в Трондхейме был скорее озабочен тем, чтобы периодические пожары не обратили весь город в пепел.

Его план оправдал себя. Широкие улицы Сисиньона по сей день украшают центр Трондхейма. Теперь мы с Алфиком извлекаем из этого максимум пользы. Мы идем уже среди ампирных зданий центра. Не скажу, чтобы промозглый холод весенней ночи нас беспокоил. Мы зарядились градусами да еще добавили пива. Плетясь следом за Алфиком, я отмечаю, что улицы Сисиньона не всегда достаточно широки. Мы то и дело сталкиваемся со стеной пакгауза, который даже здесь, в надежнейшем изо всех городов, ни с того ни с сего вдруг разворачивается на 90°, становясь поперек дороги и мешая свободному передвижению по