Потом, уже на соревнования, начала приходить мама. Отец появился на трибуне, когда мне уже исполнилось четырнадцать лет. У нас проходили соревнования, и я выполнила на них норму первого разряда. Следующий его визит на соревнования фигуристов, в которых участвовала дочка, состоялся спустя еще четыре года, во Дворце спорта в Лужниках.
В четырнадцать лет я входила а команду фигуристов московского «Труда», и меня взяли на юг, на тренировочный сбор. О, какой восторг и упоенье! Завязались под южным небом первые романы, с утра и до ночи я ела фрукты, периодически посылая родителям телеграммы, чтобы они выслали еще хотя бы три рубля.
Без СЮПа я не могла представить свою дальнейшую судьбу. И мне выпало огромное счастье, когда после недолгих мытарств в ЦСКА меня, девятнадцатилетнюю, взял на работу Вячеслав Васильевич Хатунцев, тогдашний председатель спортобщества «Труд», и определил тренером на СЮП. Для тренерской деятельности я не имела ничего, в том числе и образования, было одно страстное желание работать. И вот я снова вместе с парами, вместе с танцорами оказалась на том же открытом катке. Закрытый, искусственный, все еще принадлежал одиночникам и чемпионам.
Новый каток строился очень долго, и построен не очень толково. Зал для хореографии и общефизической подготовки всего лишь один, раздевалок мало, дневной свет на лед почти не попадает, искусственное освещение слабое. Нет тренерской комнаты. Каток примыкает к легкоатлетическому манежу, в котором есть то, чего нет у нас,— много света и воздуха. Мы ждали, что сначала начнут строить каток, но вышло наоборот. Манеж теперь часто пустует, на него затрачены, кстати, те же деньги, что и на наше неказистое сооружение, а мы выкраиваем время, чтобы могло пройти как можно больше фигуристов. Но все равно он самый родной и любимый — наш каток.
Любовь к своему стадиону и катку настолько крепка в сюповцах-фигуристах, что когда открывался новый каток, на торжество собрались все, кто когда-то тренировался на старенькой площадке. Меня много раз приглашали работать тренером в ЦСКА и «Динамо», но изменить СЮПу я не могу. На СЮП я прихожу, как к себе в дом, где тебе удобно, где знаком каждый уголок, где с тобой здороваются даже самые маленькие фигуристы, и ты видишь в них родных для себя людей.
На новом катке сохранились традиции устраивать прекрасные елки, проводить по праздникам показательные выступления для родителей.
31 декабря у нас обычно две тренировки, а в шесть часов вечера мы приглашаем ка каток всех близких нам людей и всех тех, кто раньше катался на этом льду, приглашаем выпить с нами бокал шампанского, пожелать успехов в новом году.
Мои родители
Моя семья — это начало начал моей тренерской биографии. Моя семья — с ее дисциплиной, подчинением всего в жизни главной цели, дружбой, связывающей всех ее членов, — помогла мне после травмы вернуться на лед тренером. Огромная доля в создании моей биографии принадлежит нежной, настойчивой, а когда надо, суровой маме, но особенно важна роль отца, пример его жизни. Тем не менее рассказ о родителях я хочу начать с мамы.
Мама живет в таком ритме, что, мне кажется, если б я попробовала его на себе, то вскоре бы умерла. Работать она пошла с шестнадцати лет: воспитательницей, пионервожатой... Ей сейчас 66 лет, на пенсию ее долго не отпускали, и ушла она лишь в шестьдесят, набрав стаж сорок четыре года. Работать приходилось и летом, в дни каникул, когда училась в институте. В семье их было три сестры, брат погиб на фронте, и жилось, прямо скажем, нелегко.
Мама — это продолжение бабушки. А бабушка была уникальным человеком. Звали ее Валентина Константиновна. Доброты необыкновенной, порой казалось, что чужих она любила больше, чем своих. Она вырастила нескольких девочек, помимо своих детей, и они теперь нам — как родные тетки, а их дети — как братья и сестры. Бабушка могла отдать последнее. Ничего не жалела, никого не ругала. И я вижу, что у матери очень много бабушкиных черт, и чем она становится старше, тем больше на нее похожа, по отношению к людям, к семье, подругам. По абсолютной честности. Маме вечно некогда, она все время что- то делает, а главное, все время кому-то помогает.
Она у нас основа семьи. Ее слово для нас закон. Мы боимся ее расстроить. По сей день я стараюсь не показываться ей на глаза с сигаретой, не столько из-за того, что она огорчится, сколько из-за страха. Мы ее побаиваемся. И сестра, и я. Хотя отец и знаменит своим крутым характером, мы его не боимся, а перед матерью трепещем, глядя ей в глаза, никто не может соврать.
Наша учеба никогда не обсуждалась дома. Само собой разумеется — учиться полагается хорошо. А вот уборка квартиры, натирка полов, стирка — это лежало на нас, и мать железно контролировала домашнюю работу. Нам было запрещено приходить домой после десяти, когда подросли — после одиннадцати часов. Никогда мама нас не наряжала, ничего лишнего мы с сестрой не имели, хотя возможности тогда в семье уже появились, и время изменилось, наши подружки начали расхаживать с золотыми сережками или колечками. У нас ничего подобного не было, впрочем, как и у самой мамы. В семье такие украшения не признавались.
Мать прожила с отцом, таким знаменитым и популярным, огромную жизнь. Они поженились в двадцать один год. И все годы мать была для отца опорой.
Как мама переживала все отцовские матчи! Она имела возможность довольно часто ездить с отцом за границу, но воспользовалась этим правом всего два раза. Она боялась отца потревожить. Безумно боялась неизбежных на эту тему разговоров, тем более если команда вдруг проиграет. Часто жены или мужья вмешиваются в работу тренера — мать не делала этого никогда. Все ее «вмешательство» заключалось в том, что ей звонили жены хоккеистов, плакались, отец за что-то их ругал, и мама долго наставляла их на путь истинный. И друзья моей сестры Гали, и мои друзья знают, что за человек наша мама — Нина Григорьевна.
Последние пять лет у нее на руках осталась бабушка. Хотя бабушка жила у Гали, но сестра и ее муж работали, и мама по пять раз на день строго по часам и точно по диете кормила бабушку, подолгу разговаривала с ней, рассказывала о наших делах. Бабушка уже плохо слышала, и маме приходилось кричать, мама выискивала интересные для нее книги, так как бабушка до последнего дня читала, правда, с громадной лупой. Входя в ее комнату, можно было видеть такую идиллическую картину: у окна, сжавшись в комочек, сидит бабушка в косыночке и с лупой в руке. Лицо совершенно просветленное. Из-за бабушки мама никуда надолго уехать не могла. Ухаживать за ней она считала только своей обязанностью, хотя близких у нас много.
Я воспитывалась мамой и двумя бабушками. Отец всегда был или на соревнованиях, или на сборах, он не «вылезал» из своего хоккея, и все «радости» моего ращения легли прежде всего на маму. Колготясь с двумя дочерьми, работая, она еще успевала следить за тем, чтобы, когда отец возвращался домой, он мог отдохнуть в уютной, доброй обстановке. Сейчас я вижу, что мама все в жизни делала правильно и, не боюсь показаться нескромной, даже меня сумела правильно воспитать, хотя это была нелегкая задача. У нас очень цельная семья, мы живем в постоянном общении с родными. Сейчас подобное тяготение не принято, а мы собираемся вместе не только по праздникам. Мы просто любим друг друга — это тоже заслуга матери.
Нет дня, чтобы вечером, в половине седьмого, за полчаса до второй тренировки, она бы не позвонила мне и не спросила, как я себя чувствую, не болит ли у меня голова, не нужны ли мне лекарства, не надо ли пригласить медсестру, чтобы сделали укол, но под конец обязательно скажет: «Танечка, ты не опаздываешь?» Это уже «наследие» отца. Она не понимает, как тренер может не поехать на тренировку. На работу надо ходить, даже если умираешь, при любой температуре, потому что нельзя оставлять людей, о которых заботишься. Когда я говорю, что очень устала или что очень плохо себя чувствую,— эти жалобы принимаются с состраданием, но если я скажу, что у кого-то из ребят болит нога, мама приходит в волнение: «Что же ты сидишь, надо что-то делать, надо искать врача-специалиста». У нас в семье не принято в первую очередь заниматься собой. Но стоит мне сказать, что я вечером, после тренировки, поеду к подруге,
