лишено боли. И звуков. А здесь звучали голоса.

— Скажите что-нибудь, — требовал один голос. — Ну хотя бы «прощай».

Теперь послышался смех.

Кэл чуть приоткрыл глаза. Солнце светило ослепительно ярко, пока его не заслонил торс Гидеона.

— Вы ничего не сломали? — поинтересовался Гидеон. Кэл открыл глаза пошире. — Скажите что- нибудь, приятель.

Кэл приподнял голову и огляделся вокруг. Он лежал во дворе, на ковре.

— А что случилось?

— Вы свалились со стены, — ответил Шейн.

— Должно быть, оступились, — предположил Гидеон.

— Упал, — произнес Кэл. Он подтянулся и сел, чувствуя тошноту.

— Думаю, никаких серьезных повреждений у вас нет, — сказал Гидеон. — Несколько царапин, только и всего.

Кэл оглядел себя, убеждаясь в правоте грузчика. Он содрал кожу на правой руке от кисти до локтя и чувствовал слабость во всем теле от удара о землю, но никаких сильных болей не было. Единственное, что пострадало всерьез, — чувство собственного достоинства. Но от этого редко умирают.

Кэл поднялся на ноги, моргая и глядя в землю. Ковер прикинулся неживым. Никакой многозначительной дрожи в сплетении нитей, ни единого намека на скрытые высоты и глубины. И ни малейшего признака того, что остальные видели эти чудеса. Ковер был тем, чем он был: обычным ковром.

Кэл заковылял к воротам, пробормотав Гидеону слова благодарности. Когда он уже выходил в переулок, Базо сказал:

— Ваша птица улетела.

Кэл коротко пожал плечами и двинулся дальше.

Что же он сейчас пережил? Галлюцинацию, вызванную жарой или слишком скудным завтраком? Если так, видение было пугающе реальным. Кэл посмотрел на птиц, по-прежнему круживших над его головой. Они чувствовали что-то в этом месте, потому и собрались здесь. Или у них та же галлюцинация, что и у Кэла.

Он подвел итоги: единственное, в чем он был уверен, это в своих синяках. А еще в том, что находится в двух милях от отцовского дома, в городе, где прожил всю жизнь. И его, как заблудившегося ребенка, охватила тоска по дому.

Пересекая отрезок пышущей жаром мостовой между дверью отеля и стоящим в тени «мерседесом» Шедуэлла, Иммаколата внезапно вскрикнула. Она прижала руку к голове и уронила солнечные очки, которые всегда надевала в общественных местах Королевства.

Шедуэлл мгновенно выскочил из машины и распахнул дверцу, но его пассажирка отрицательно покачала головой.

— Слишком светло, — пробормотала она и неловко прошла через вращающуюся дверь обратно в вестибюль отеля.

Там было пусто. Шедуэлл поспешно последовал за ней и увидел, что Иммаколата отошла от двери подальше, насколько ее смогли донести ноги. Сестры-призраки охраняли ее, их присутствие искажало недвижный воздух, но Шедуэлл не мог сдержаться и упустить такую возможность: под видом вполне оправданного беспокойства он протянул руку и коснулся женщины. Подобный контакт был проклятием для нее и радостью для него. Радость усиливалась тем, что была запретной, поэтому он использовал любую возможность выдать прикосновение за непредвиденную случайность.

Недовольство призраков холодило его кожу, однако Иммаколата могла сама отстоять свою неприкосновенность.

Она развернулась в ярости от его наглости. Шедуэлл тотчас отдернул ладонь от ее руки. Его пальцы покалывало. Он считал минуты до того мгновения, когда ему удастся поднести их к губам.

— Прости, — сказал он. — Я забеспокоился.

Раздался чей-то голос. Из своего угла вышел портье с экземпляром «Спортивной жизни» в руке.

— Могу я чем-нибудь помочь? — спросил он.

— Нет, нет, — ответил Шедуэлл.

Однако портье смотрел не на него, а на Иммаколату.

— У нее, случаем, не тепловой удар? — спросил он.

— Может быть, — отозвался Шедуэлл. — Благодарю вас за участие…

Иммаколата отошла к подножию лестницы, подальше от испытующего взгляда портье.

Портье пожал плечами и вернулся в свое кресло. Шедуэлл подошел к Иммаколате. Она отыскала тень, или это тень нашла ее.

— Что случилось? — спросил он. — Просто из-за солнца?

Она не взглянула на него, но снизошла до разговора.

— Я почувствовала Фугу, — произнесла она так тихо, что ему пришлось задержать дыхание, чтобы услышать. — И кое-что еще.

Шедуэлл ждал продолжения, но его не последовало. Когда он уже был готов нарушить молчание, она снова заговорила:

— Где-то в глубине горла… — Она глотнула, словно пыталась избавиться от чего-то горького. — Бич-Бич?

Неужели он правильно услышал ее? Иммаколата почувствовала его сомнения или сама разделяла их, потому что прибавила:

— Он был здесь, Шедуэлл.

При этих словах всего ее выдающегося умения владеть собой оказалось недостаточно, чтобы скрыть дрожь в голосе.

— Наверняка ты ошибаешься.

Она чуть заметно покачала головой.

— Он погиб и канул в прошлое, — сказал он.

Ее лицо казалось высеченным из камня. Двигались только губы, и Шедуэлл тосковал по ним, несмотря на то, что они изрекали.

— Такая сила не умирает, — проговорила она. — Она не может умереть до конца. Она дремлет. Она выжидает.

— Но чего? И зачем?

— Наверное, чтобы Фуга проснулась, — ответила она.

Ее глаза потеряли свой золотой цвет, сделались серебристыми. Капли менструума,[2] словно мерцающие в солнечном луче пылинки, падали с ее ресниц и испарялись. Шедуэлл никогда прежде не видел Иммаколату такой — она была близка к тому, чтобы выдать свои чувства. Зрелище ее уязвимости невероятно возбудило его. Член затвердел до боли. Однако она, судя по всему, оставалась равнодушна к его желанию или предпочитала ничего не замечать. Магдалена, слепая сестра, не была столь безучастной. Она, насколько знал Шедуэлл, жадно интересовалась теми субстанциями, какие проливают мужчины, и использовала их в своих жутких целях. Вот и сейчас ее силуэт, прилипший к углублению в стене, с головы до пят был воплощением этой жадности.

— Я видела пустыню, — произнесла Иммаколата, отвлекая внимание Шедуэлла от движений Магдалены. — Яркое солнце. Жуткое солнце. Самое пустое место на свете.

— Там сейчас находится Бич?

Она кивнула: