Мечников не верил в возможность пробудить совесть, как не верил в то, что врожденное нравственное чувство может у большинства людей пересилить врожденный же эгоизм.

Вот, пожалуй, главное различие в их взглядах.

Но как ничтожно это различие в сравнении с тем, что их объединяло!.. Оба были за умеренную трудовую жизнь, оба призывали помогать ближнему… И если, по Мечникову, «горе» было все-таки в том, что «мы живем мало времени», то ведь причину этого «горя» он видел в том, что на языке Толстого называлось: «Мы плохо живем, живем против себя и своей совести».

…Так почему же Толстой в дважды прочитанной книге Мечникова всего этого не увидел?

А может быть, увидел?..

В нами уже частично использованном разговоре его с Софьей Александровной Стахович милая Софья Александровна пыталась защищать Мечникова, но Толстой сказал:

— Прочтите Достоевского «Смерть в госпитале». Почему воображают, что лучше жить сто двадцать лет, а не сто двадцать минут?

И Софья Александровна не нашлась что возразить.

Познакомившись со взглядами Мечникова по газетному интервью, она не понимала, что, с его точки зрения, разница между тем, прожить ли 120 лет или 120 минут, не только количественная.

Но поверим ли мы, что Толстой тоже этого не понимал?

Откуда же такое упорное нежелание обсуждать воззрения Мечникова по существу? Не оттого ли, что Толстой не сознавал, конечно, — не позволял себе сознавать, — но чувствовал своим чутким нравственным чувством, что стоит уступить хоть на миг, хоть на миг стать на точку зрения Мечникова (а как иначе обсуждать его взгляды всерьез?), и попадешь в тиски его логики, из которых уже не вырвешься… А если признать, что наука все-таки способна указать путь к правильной, то есть справедливой и счастливой, жизни, то зачем тогда все его искания и все его находки!..

Невольно вспоминается умное замечание Чехова о Толстом, которое записал Бунин: «Иногда он хвалит Мопассана, Куприна, Семенова, меня… Почему? Потому что он смотрит на нас, как на детей. Наши рассказы, повести и романы для него детская игра, поэтому-то он в один мешок укладывает Мопассана с Семеновым. Другое дело Шекспир: это уже взрослый, его раздражающий, ибо он пишет не по- толстовски…»

Не видел ли он в Мечникове взрослого, мыслящего «не по-толстовски»?

Но почему тогда десять минут беглой полусветской болтовни — и пожалуйста! — Мечников приятен и как будто широк?!

А в это время вставшая поздно Софья Андреевна спешила к возвращавшимся из деревни гостям.

Высокая, полная, еще красивая, с чем-то властным и энергичным в движениях (такой показалась она Ольге Николаевне), стала оживленно рассказывать:

— Лев Николаевич теперь в отличном периоде, бодр и спокоен… Вы, вероятно, слышали обо мне много дурного; говорят, что он — небо, а я — земля. Но так будет поневоле: надо же кому-нибудь заботиться о материальной стороне, чтобы он сам мог спокойно работать, без мысли о зарабатывании, которая неизбежно бы дурно влияла на его произведения. Ведь он пишет медленно и долго и должен иметь спокойствие духа, мочь делать это… К тому же у нас двадцать три внука! Вот мне и приходится всем заниматься самой — и хозяйством, и изданиями. Весь день только этим и поглощена. А по ночам до трех часов пишу записки «Моя жизнь», в сущности биографию Льва Николаевича…

Бедная Софья Андреевна! Ведь она искренне была убеждена, что ее заботы о материальной стороне помогают ему «иметь спокойствие духа»! И это в то время, как он изнемогал под бременем излишеств, которыми, говоря объективно, не так уж и был отягощен яснополянский быт.

Но в чем бесспорно права была Софья Андреевна — это в том, что Толстой был тогда «в отличном периоде, бодр и спокоен».

Пока она занимала гостей, он закончил свое письмо к Черткову (то, в котором упоминал о приезде Мечникова), а в этом письме есть и такие строки:

«Вы видите противоречие в том, ч[то] я вам пишу, ч[то] мне хорошо, а у ваших — говорил, ч[то] хорошо бы умереть. Не ради словца, оригинальничания говорю это: истинно хорошо мне только тогда, когда я не боюсь смерти. И как только не бояться смерти, так трудно удержаться, чтобы не желать ее».

Как жаль, что Илья Ильич никогда не прочтет этих строк, написанных по капризу судьбы в тот самый день, когда он был гостем в Ясной Поляне…

Задолго до этого дня один его знакомый, приехав по делам в Руан, застал город в праздничном убранстве. Оказалось, что муниципалитет чествует простую женщину, которой исполнилось сто лет. В газетах были помещены интервью со старухой, причем она говорила что-то о пресыщенности жизнью. Знакомый послал вырезки Илье Ильичу и скоро получил от него письмо. Мечников просил навестить старуху, выспросить о ее отношении к жизни и смерти и записать все это для него.

…Старуха лежала в постели и смутно сознавала, что происходит вокруг. Когда она немного пришла в себя, то сказала, что очень слаба и хотела бы умереть: жить ей надоело…

— Почему надоело? — последовал вопрос.

— А разве приятно жить, когда все тело ноет и нельзя двинуться с места?

Но внучка старухи шепнула посетителю:

— Не верьте ей. Еще хочет жить. Когда может сойти с постели, она первым делом подходит к стенному календарю, начинает считать листочки, много ли еще осталось до пасхи, когда станет тепло и можно будет выйти погреться на солнышке.

Основываясь на этом и многих других фактах (Мечников тщательно изучал долгожителей), а также на некоторых расчетах (довольно, впрочем, произвольных), Илья Ильич оценивал примерный срок «естественной» жизни в 120 лет (отсюда 120 лет и 120 минут в беседе Толстого с С. А. Стахович). Он делал, правда, осторожные оговорки, что этот срок колеблется в зависимости от индивидуальных особенностей людей и может быть в отдельных случаях ниже 100 лет, но, судя по всему, до поры до времени большого значения им не придавал.

В следующем после посещения Толстого, 1910 году, работая по обыкновению в лаборатории, Мечников допустит небольшую небрежность, и лицо его окажется забрызганным культурой брюшнотифозных бактерий. Он успеет слизнуть капли с губ, прежде чем сообразит, что произошло. Понимая, что в 65 лет перенести брюшной тиф удается не каждому, он подумает о том, что если заболеет и умрет, то ничего страшного не случится. Главное дело своей жизни он уж исполнил, и было бы даже хорошо закончить ее вот так, на боевом посту…

Но, привыкнув анализировать свои ощущения, он заметит, что все его существо сопротивляется этой мысли. Вопреки здравому смыслу ему хотелось жить! Наслаждаться существованием!..

С этого момента, однако, начнется в нем внешне невидимая, но внутренне гигантская работа привыкания к смерти.

Через два-три года он станет замечать, что уж не так его радует приход весны…

Не такое, как прежде, наслаждение доставляет работа…

Не так, как в былые годы, волнует музыка…

И мысль о смерти, о приближающемся несуществовании, не пугает, а порой даже радует; ибо кажется отвратительной другая мысль — о вечной жизни там, за гробом, в возможность которой он, слава богу, не верил.

Тогда-то, чтобы объяснить столь раннее увядание инстинкта жизни, он станет подчеркивать, что время наступления «естественной» смерти сильно колеблется, и себя отнесет к категории людей с «ускоренным ортобиозом», вспомнит, что в его роду вообще не было долгожителей и он уже достиг возраста, до которого не дожил ни его отец, ни дед, ни один из братьев (это обстоятельство он, разумеется, отнесет на счет простокваши), и еще вспомнит, что сформировался рано, прожил жизнь, полную бурь и тревог: насытился-де не оттого, что ел долго, а оттого, что ел быстро.

В предисловии ко второму изданию своей книги «Сорок лет искания рационального мировоззрения» он напишет: