Однако согласно уставу разделить сумму между участниками конкурса можно было лишь при единогласии членов комитета. Вопрос заново пустили «на шары», и тогда четверка, выступавшая за разделение, отдала свои голоса Руссову…
Этот удар Илья Ильич получил в самое неподходящее время, и трудно сказать, чем бы все кончилось, если бы Сеченов не рассказал о затруднениях Мечникова его старому товарищу А. Ф. Стуарту. Тот предложил ему взаймы пятьсот рублей. Скрепя сердце Илья Ильич согласился взять триста и вскорости получил перевод.
Очевидная несправедливость решения Бэровского комитета вызвала шум в прессе. Но Мечникову было не до того. Он не отходил от постели умирающей жены.
20 апреля, проводив в последний раз сокрушенно качавшего головой доктора, он вернулся в ее комнату.
Но она уже не видела его.
Ее тонкие, почти прозрачные пальцы судорожно теребили одеяло; ставшая совсем плоской грудь тяжело вздымалась; в широко открытых, огромных на исхудавшем лице глазах он прочел столько отчаяния и ужаса, что в смятении выбежал из комнаты…
Он понимал, что это конец, но еще раз войти к ней не решился…
И когда заколоченный гроб с глухим стуком опускали в могилу, его на кладбище не было…
Хоронить Людмилу он был не в силах.
Вместе с сестрой Людмилы Надеждой Васильевной Илья Ильич возвращался через Португалию и Испанию и остановился у брата в Женеве. Дорожные приключения несколько развеяли молодого вдовца; рассказывая о них, он заметно оживлялся. Но от близких не ускользнула его глубокая подавленность. Воспаление глаз, постоянно мучившее Илью Ильича, настолько обострилось, что он целыми днями сидел в темной комнате наедине со своими думами.
Не прошло и четырех с половиной лет, как он, во фраке, за которым пришлось в последнюю минуту бежать в университет, и она, в лиловом платье и черной бархатной кофте, стояли перед алтарем… Неполных четыре с половиной года, большая часть которых прошла в разлуке…
Он думал, что любовь необходима ему в трудные минуты невзгод, что в обычной спокойной жизни она не нужна, как зонт в ясную погоду. Но оказалось, что обычная спокойная жизнь лишена без любви всякого значения…
Она ушла. Она освободила его…
Но к чему ему эта свобода?..
Чтобы одного за другим терять близких?
Неужели он обречен пережить смерть матери? Отца, сестры, братьев?.. Он самый младший в семье, и вполне возможно, что умрет последним… (Илья Ильич не знал, что действительно переживет всех родных и не без некоторой гордости за свою простоквашу будет говорить об этом.)
Наука?.. Можно сколько угодно твердить: наука, прогресс, человечество… Но не слишком ли академична та наука, которой он себя посвятил? Кого она спасла, сделала счастливым, кому вернула дорогих и близких?..
Да и много ли он наоткрывает, сидя в темной комнате и испытывая нестерпимую резь в воспаленных глазах?..
Неумолимое время твердыми челюстями перемалывает год за годом. Ему уже двадцать восемь. А что хорошего он видел в жизни? И что хорошего можно от нее ожидать? Так стоит ли цепляться за те три- четыре десятка лет, на которые он еще вправе рассчитывать; за те три-четыре десятка лет, которые уже поданы под разными соусами на пиршеский стол монотонно жующего времени… Не лучше ли разом запихнуть их в ненасытную пасть?..
В кармане Мечников обнаружил коробочку с морфием, машинально захваченную при отъезде с Мадейры.
Он решил, что это судьба…
Без колебаний отправил он содержимое коробочки в рот. Лег на диван. Стал ждать, когда
Страха не было. Только легкое любопытство… Как же
Он закрыл глаза.
Тело стало как будто легче; его охватила сладкая истома… Странно, но
Вдруг к горлу подкатил тошнотворный комок. Он попытался проглотить его, но не смог. И тут его стало рвать… Прибежали Надежда Васильевна, Лев Ильич, жена Льва Ильича Ольга Ростиславовна.
Послали за доктором.
…Доктор сказал, что опасности нет: доза морфия оказалась слишком большой и вызвала рвоту прежде, чем яд успел всосаться в кровь…
Но смерть и теперь, после того, как он так решительно шагнул ей навстречу и только по какой-то немыслимой случайности, словно поскользнувшись в последнюю секунду, не сумел переступить
Илья Ильич принял горячую ванну, затем облился ледяной водой и в легком костюме вышел на продуваемый холодным ветром берег Роны Воспаление легких должно было сделать то, что не удалось ему при помощи морфия…
Он шел вдоль одетой в гранит набережной и рассеянно водил по сторонам воспаленными глазами… Над водой кружилось множество бабочек… Это были фингоны, но издали ему показалось, что это поденки. Много-много позднее, работая над «Этюдами о природе человека», создавая оптимистическую философию, Мечников приведет в пример поденок как существ, умирающих естественной смертью. Они устроены таким образом, что, «сделав дело», то есть отложив яйца, умирают без какой-либо посторонней причины, в силу самой своей природы, ибо органы питания у них неразвиты, и смерть от истощения к ним приходит независимо от того, имеется ли вокруг достаточно пищи или нет… Сейчас же в его голове мелькнула мысль: как объяснить возникновение этих насекомых с точки зрения дарвиновской концепции отбора? Между ними ведь нет борьбы за существование…
То была не просто мысль — то было спасение…
Увлекшись внезапно возникшей проблемой, он не заметил, как ускорил шаг, как забыл о бренности и бессмысленности своего существования…
Да, у него было нечто, что стоило больше жизни и что вопреки всем теориям наполняло жизнь смыслом…
Надо ли описывать отчаяние Эмилии Львовны, когда он, пугающе равнодушный ко всему на свете, явился в Панасовку…
Потом Илья Ильич поехал к Федоровичам. Сказал, что хочет перебраться в Москву, чтобы работать для их семьи. Федоровичи, разумеется, отказались.
Он изнывал от тоски, опустошенности, безделья. Посвятить себя заботам о близких покойной жены — в этом он пытался обрести хоть какую-то точку опоры.
Но пока Илья Ильич сам нуждался в заботах. Он, которого привыкли видеть всегда либо над микроскопом, либо за книгой, он, умудрявшийся читать в обществе, за чаем или обедом и при этом участвовать в разговоре, все еще не в состоянии был взяться за какое-нибудь серьезное дело. Зайдя как-то утром в его затемненную комнату, Надежда Васильевна увидела, что пол вокруг него усыпан мелко нарезанной бумагой; в руках он держал ножницы… «Вот какое занятие нашел он себе!» — восклицает она.
Когда становилось совсем невмоготу, Мечников вспоминал то сладостное ощущение, которое испытал в Женеве, когда, приняв яд, лежал с закрытыми глазами на диване в ожидании скорого конца.
Морфий на какое-то время стал его единственным утешителем. Трудно сказать, к чему бы это привело, если бы однажды он опять не принял слишком большую дозу, так что жизнь его вновь оказалась в опасности. Оправившись, Мечников выбросил все запасы пагубного зелья и твердо решил никогда больше не прикасаться к нему.
