под угрозой исключения с волчьим билетом. Уехав в Петербург, он поступил в Медико-хирургическую академию, оттуда перешел в университет; одновременно Лев Мечников посещал классы в Академии художеств и изучал иностранные языки.

Благодаря знанию языков и хлопотам Эмилии Львовны он получил место переводчика в миссии генерала Б. П. Мансурова и отправился в Иерусалим. Но пробыл там недолго.

Мансурову подсунули альбом Льва Ильича, в котором оказались едкие карикатуры на самого генерала. Генерал вызвал переводчика для объяснений, но тот держался дерзко и покинул кабинет, оставив прошение об отставке.

Поскитавшись несколько месяцев по Малой Азии и низовьям Дуная, он обосновался в Венеции; хотел заняться живописью, но вместо этого вступил в армию Гарибальди и был ранен в одном из сражений. В 1863 году Лев Ильич открыто выступал на митингах в защиту восставших поляков, чем отрезал себе путь на родину…

Заявившись к брату, Илья застал у него множество людей, обступивших стол с географической картой и о чем-то горячо спорящих. Выяснилось, что они хотят основать коммуну где-нибудь в Италии, и Лев Ильич, как знаток страны, должен дать им совет о выборе места.

Вовлеченный в интересы политической эмиграции, Илья следил за спорами, столкновениями мнений, партийной борьбой. Но теории казались ему лишенными серьезных оснований, а дискуссии об устройстве послереволюционной России — дележом шкуры неубитого медведя. Страсти, бушевавшие в тесном кружке эмигрантов, казались ему какими-то ненастоящими.

…Вынужденный к безделью, он подолгу бродил по городу. Но ни одетая в гранит Рона с шестью перекинутыми через нее мостами, ни белые корабли, бороздящие синюю гладь Женевского озера, ни старая Ратуша со скатом вместо лестницы, ни почтамт с фигурами на крыше, символизирующими пять частей света, не вызывали в его душе трепетного восторга. Не потому, что он был равнодушен к красотам этого мира, а скорее наоборот — потому, что был слишком неравнодушен к ним. Ольга Николаевна объясняет: он заранее ждал столь многого от встречи с городом, одно название которого заставляло сердце учащенно биться, его воображение рисовало такие впечатляющие картины, что действительность в сравнении с ними часто оказывалась какой-то ненастоящей, словно выцветшая гравюра из старинной книги. Только снеговая вершина Монблана, господствующая над городом, внушала уважение; хотя и ей, говоря откровенно, следовало бы быть погрознее и понеприступнее, чтобы сравняться с тем, что рисовала его фантазия.

По вечерам Лев Ильич часто захаживал к Герцену и приводил с собой брата. Герцен был любезен, остроумен, читал гостям главы из «Былого и дум», и непростые «думы» патриарха революционной эмиграции глубоко запали в душу Мечникову. «Обаяние его было так велико и неотразимо, — отмечает Ольга Николаевна, — что осталось одним из самых сильных впечатлений жизни Ильи Ильича».

Над многоголосой толпой молодежи Герцен возвышался, как Монблан над притулившимся к его подножию игрушечным городом. Но особым авторитетом в кругу эмигрантов патриарх не пользовался. Горячие молодые головы требовали решительных действий и обвиняли Герцена в медлительности. Илья лишь укрепился во мнении, внушенном ему еще чтением Бокля: наука и только наука может привести к переустройству общественной жизни.

Вернувшись в Гисен, Мечников опять стал работать у Лейкарта, но продолжать исследование нематод уже не мог, так как все запасы их иссякли. Изучая под микроскопом внутренние органы одного из видов ресничного червя, Илья обратил внимание на свободные, «блуждающие» клетки, которые захватывали и переваривали кусочки пищи. Картина напоминала ту, что он много раз наблюдал еще в лаборатории Щелкова, когда занимался инфузориями. Обволакивание и постепенное растворение в себе инородных частиц — таков единственный способ питания одноклеточных: ведь у них нет специальных пищеварительных органов. Но сходная картина у червей, имеющих кишечный канал, была неожиданностью. Впрочем, весь смысл этого открытия Илья тогда не понял. До теории фагоцитоза оставалось еще семнадцать лет — немногим меньше того, что он успел прожить.

В середине июня Мечников поехал на несколько дней в Гейдельберг — познакомиться с тамошними профессорами и с русскими студентами. Рассказывая о выполненных в Гисене исследованиях, он особенно упирал на работы с нематодами и был сильно озадачен, когда услышал от одного из новых друзей, что тот уже читал об этом в статье Лейкарта, помещенной в апрельском номере «Геттингенского вестника».

Илья не раз предлагал Лейкарту опубликовать полученные результаты, но профессор советовал сперва проследить все этапы развития нематод. Они даже сговорились послать (когда завершат работу) статью за двумя подписями в русский медицинский журнал, причем Лейкарт должен был ее написать, а Мечников — перевести… И вот оказалось, что статья уже опубликована, а Лейкарт до сих пор не сказал ему ни слова…

«То, что я ниже сообщаю, — писал Лейкарт, — содержит лишь ту часть моих наблюдений, которая доведена до более или менее полного окончания. Большинство наблюдений я сделал в течение истекшего зимнего семестра, причем почти всегда пользовался помощью и участием и господина кандидата Мечникова» (курсив И. И. Мечникова. — С. Р.).

Эти строки привели Илью в замешательство… Как! Самое важное открытие — о половом поколении личинок — он сделал совершенно самостоятельно, во время каникул, когда профессор носа не показывал в лабораторию!.. И вот Лейкарт отводит ему роль всего лишь пассивного помощника…

Вернувшись в Гисен, он пошел к Лейкарту объясниться…

Но как начать разговор? Как сказать почтенному герру профессору, что он — вор? Затруднение, несколько неожиданное для Мечникова. Ему ли, еще совсем недавно и столь блистательно сокрушившему ни в чем не повинного Кюне и чуть было не сокрушившему самого Дарвина, — ему ли искать вежливых выражений!.. Но одно дело — воевать с абстрактно звучащими, пусть очень авторитетными, именами и совсем другое, когда за именем стоит живой, хорошо знакомый человек, да еще столь любезный и гостеприимный, сделавший тебе столько добра…

— Вы однажды сказали, господин профессор, — начал Илья неприятный разговор, — что собираетесь вместе со мной написать статью для русского медицинского журнала. Хорошо бы это сделать именно теперь, поскольку, во-первых, история развития нематод почти доведена до конца, и, во-вторых, я собираюсь в ближайшее время переехать в Неаполь.

Он, вероятно, ожидал, что профессор, как бывало прежде, начнет отговариваться — работа-де еще не окончена; тут-то он и задаст ему приготовленный вопрос: «Почему же вы тиснули статейку за моей спиной, да еще при этом отвели мне такую ничтожную роль?..» Что ответит на это герр профессор?..

Но Лейкарт настолько углубился в лежавшие перед ним бумаги, что словно бы и не слышал обратившегося к нему ученика. Илья совсем растерялся. Не зная, как быть дальше, он пролепетал:

— Известно ли вам, что в настоящее время русский медицинский журнал имеет нового редактора, господина Якубовича?..

Ответа опять не последовало…

«Крайне удрученный всем этим, — пишет Ольга Николаевна, — юноша поверил свое горе зоологу Клаусу, которого знал со времени гисенского съезда. Последний ответил ему, что такой образ действий характерен для Лейкарта и что следовало бы, чтобы Илья Ильич, в качестве независимого иностранца, разоблачил его. Он так взвинтил его, что тот, наконец, решился послать статью в журнал Дюбуа-Реймона, где изложил случившееся, и уехал из Гисена, не простившись с Лейкартом».

Последняя фраза приведенного абзаца симптоматична. Не забудем, что написано все это со слов Ильи Ильича и им прочитано. В словах: «Он (то есть Клаус. — С. Р.) так взвинтил его» и т. д. — чудится нам позднейшее сожаление Ильи Ильича о содеянном…

Процитировав в своей статье слова Лейкарта о помощи и участии «господина кандидата Мечникова», он писал:

«Хотя выражения „помощь“, „участие“ не подлежат более точному определению, однако никто не подразумевает под ними признания вполне самостоятельных открытий, которые я сделал в немалом количестве. Самый важный из всех фактов, сообщенных в цитированной работе проф. Лейкарта, — это, несомненно, своеобразное развитие Ascaris nirgovenosa,[8] открытое мною одним, во время осенних каникул, когда профессор Лейкарт еще не работал в своей