заживем…'. Два дня потратили они с Николь на то, чтобы заказать нужную мебель, придирчиво выбирали обивку, подбирали шторы, занавеси, светильники, люстры и многое другое, на первый взгляд несущественное, но так необходимое для комфортной жизни. Да, в доме Хаджибека к ней относились превосходно, ее любили искренне, но все-таки это был чужой дом в чужой стране, а теперь они с Улькой создадут у себя часть России. Не случайно ведь на север выходят такие большие окна: взглянула в сторону Тунисского залива, пробежала глазами по водной глади, а там и горизонт, а за ним, как за волшебной дверью, — Родина.

Господин Хаджибек был оповещен заранее о прилете Марии и прислал за ней машину во дворец губернатора. Машину прислал, а сам почему-то не приехал… Мария отнесла это на счет его робости.

При виде подъезжающего автомобиля, как по команде, выбежали навтречу маленькие Муса и Сулейман, а за ними Фатима и Хадижа.

Перецеловавшись со всеми, Мария спросила:

— А где Уля?

— Уля и Хаджибек поехали в Бизерту, — как-то неуверенно ответила Хадижа. — Заходи, сейчас все разгрузят, и я пошлю за ними.

— А чего им делать в Бизерте?

— Ну, может, не в Бизерту, я не знаю, — потупилась Хадижа.

— Тогда куда же ты пошлешь за ними автомобиль?

— Ай! Ай! Ай! — радостно завопили Муса и Сулейман, показывая на дорогу.

— Едут! — обрадовалась молчавшая до тех пор Фатима, глаза ее при этом как-то странно косили, и она облизнула пухлую верхнюю губку с легчайшим пушком на ней, что говорило о сильном волнении младшей жены господина Хаджибека. Не могла же она сказать Марии, что он поехал разыскивать Улю.

Поздоровавшись за руку с пунцовым господином Хаджибеком, Мария расцеловалась с Улей, и все пошли в дом.

Уля молчала, смотрела в пол, отвечала невпопад.

'Боже, как она рада мне! — подумала Мария. — То краснеет, то бледнеет, будто не верит, что я вернулась'.

Как это часто бывает между людьми, жизнеустремления названных сестер не совпали, но Мария этого не почувствовала, в ее представлении Уля все еще была подопечной, привязанной к ней накрепко и не способной на отдельную жизнь.

Одарив всех подарками, Мария захотела осмотреть свой дом изнутри. Она боялась, что господин Хаджибек увяжется следом, но он не шелохнулся. 'Какой тактичный! — оценила Мария. — Понимает, что нам с Улей сейчас не до него'.

В пустых комнатах первого этажа их шаги отдавались гулко, торжественно. Мария с наслаждением вдыхала запахи оконной замазки, свежей побелки, просохшей масляной краски. Мраморные полы отливали безупречной чистотой, окна сияли — словом, все было именно так, как и должно было быть.

Они перешли на второй этаж, где располагались спальни.

— Какая замечательная будет у тебя спаленка! — входя в высокую, светлую комнату Ули, с восторгом сказала Мария. — А какой отсюда вид на море, на Россию! А какую кровать я выбрала для тебя в Париже, о-ля-ля! — От переполнявших ее чувств Мария прижалась головой к плечу Ули. И тут Ульяна отстранилась от нее, отошла на шаг и, не поднимая глаз, произнесла севшим голосом:

— Я ухожу от тебя. К Исе.

Ранним утром следующего дня семь белых одногорбых верблюдиц в поводу у семи погонщиков подошли к вилле господина Хаджибека.

Слуги гурьбой вывалились из дома полюбоваться на молодых, царственно горделивых верблюдиц[34] и полюбопытствовать у погонщиков: кто они, откуда и не надо ли позвать хозяев?

В ответ погонщики не проронили ни слова. Парадные синие одежды с широкими алыми поясами и отсутствие у туарегов оружия подразумевали, что явились они с миром, в просветах обмотанных вокруг лица и шеи синих покрывал глаза их излучали доброжелательность. В пятерых из семи погонщиков можно было узнать тех самых туарегов, что когда-то стреляли в Марию и которых она спасла от верной смерти, бросив свой головной платок между приговоренными и солдатами, изготовившимися стрелять.

Рано вставшие Мария и Хадижа по своему обыкновению пили на террасе бедуинский кофе, грелись у жаровни и молча поглядывали на темно-серую гладь Тунисского залива, еще не освещенную поздним январским солнцем.

— Кто там шумит? — Хадижа сбросила на кресло плед из верблюжьей шерсти и пошла с террасы во дворик, а затем к дороге. Ей не пришлось расспрашивать погонщиков. К вилле подкатил большой красный лимузин. Водитель обежал его перед капотом и ловко открыл заднюю дверцу. Из машины сначала показались закрытые зимние сандалии и щиколотки усохших ног, затем медленно вылез пожилой человек в синих одеждах, но без синего туарегского покрывала на голове, а только в маленькой чалме, так что лицо его с острым клинышком седой бороды было по-мусульмански открыто.

Церемонно поздоровавшись с гостем, как со старым знакомым, Хадижа сказала по-арабски, что сейчас позовет хозяина.

— Я не к нему, — тихо обронил старый туарег.

— Догадываюсь, — лукаво улыбнулась Хадижа. — Прошу, проходите в дом.

Через десять минут Мария уже принимала гостя в богато убранной гостиной, обставленной одновременно и по-европейски, и по-арабски, и по-берберски.

Смешение стилей бытовало в Тунизии с давних пор. Только в обозримой исторической перспективе этот лакомый кусочек планеты был опекаем слишком разными цивилизациями: от карфагенян до римлян, от римлян до византийцев, потом варваров, арабов, а ныне еще и французов.

— Как поживаете, графиня? — спросил старый туарег по-французски.

— Спасибо, хорошо, — отвечала ему Мария по-туарегски, и лед сразу был сломан взаимными дружескими улыбками.

Усевшись в предложенное ему кресло, старик начал свою речь тихим, размеренным голосом человека, привыкшего, чтобы люди внимали каждому его слову.

— О, господин кади, я только теперь узнала вас по голосу! — машинально сказала Мария по- арабски.

— Ты помнишь мой голос? — спросил гость по-туарегски.

— Помню и буду помнить всю жизнь! — отвечала Мария по-туарегски, и больше они не сбивались ни на арабский, ни на французский, а говорили только на родном языке судьи.

Еще бы ей не помнить старика! Это был кади, вершивший суд над соплеменниками, похитившими Марию.

— Я прошу принять семь белых верблюдиц как наш таггальт.[35]  — Судья выжидающе посмотрел на Марию.

Мария знала цену паузам и умела держать их, как никто другой.

— Я принимаю семь белых верблюдиц, — наконец медленно проговорила она.

Судья поднялся с кресла. Встала и Мария. Они по- европейски раскланялись друг с другом.

— Спасибо! Я очень рад! — с чувством сказал кади племени туарегов по-французски, еще раз поклонился и попятился к двери — перед ним была не просто русская графиня, а женщина, возведенная его племенем в сан святых, и даже он, судья, не имел права при прощании показывать ей спину.