— Довольно мрачный господинчик, — подытожила Мария, — но зато как летает!

— Просто спесивый. Я сейчас вспомнила, мне Шарль когда-то рассказывал, что новый пилот у него из героев прошлой войны. Двадцать лет пролетело, а они все не могут забыть о своих подвигах. У меня муженек такой же. И этому пилоту, наверное, обидно возить бывшую диву кордебалета.

— А откуда он знает, что ты бывшая дива?

— О-о, у нас в гарнизоне все знают всё про всех.

После мимолетной беседы с губернаторским пилотом в душе Марии остался неприятный осадок: чего греха таить, она не привыкла, чтобы на ее восхищение не отвечали взаимностью.

'Бурбон[32] несчастный!' — в сердцах подумала о пилоте Мария, садясь в машину.

Вскоре их привезли в гостевой дом армейского руководства, и Мария напрочь забыла о пилоте. Назавтра в полдень Николь и Шарль должны были отбыть поездом в Париж, а Мария переехать в заказанный для нее лучший отель Марселя. Мария намеревалась задержаться в городе на сутки, якобы для встречи с администрацией порта, а на самом деле для свидания с Михаилом, который еще и не подозревал об этом.

— А как ты это устроишь? — спросила у Николь Мария, когда они вошли в дом.

— Как дважды два! Теперь-то он не в подводном плавании.

— Тебе виднее, Николь.

— А-га-а, — сладко зевнула Николь, — мне виднее. Вечер чудный! Большая редкость для Марселя в декабре — ни дождя, ни ветра. Наверное, градусов двенадцать тепла по Цельсию… Как ты думаешь?

— Наверное, — автоматически ответила ей Мария. Она ничего не думала ни о Цельсии, ни о Фаренгейте, ни о Реомюре. Мысли ее были заняты совсем другим — как сказали бы карты, бубновым интересом. Впервые в жизни она сама собиралась достучаться до сердца мужчины… Конечно, можно вспомнить о дяде Паше, но то было совсем другое — она просто жила и дышала им и не то что не пыталась атаковать дядю Пашу, даже подумать об этом не смела. А тут совсем другой случай. Или блажь? Да нет, вроде не блажь. Она ведь помнит, как высоко взмыла ее душа год назад, когда Николь пыталась вытребовать для нее Михаила хоть со дна морского! Не получилось. Кто знает, как будет завтра?

Загородная вилла военного руководства находилась на берегу тишайшей бухточки, посередине которой для порядка все-таки стоял сторожевой катер. При вилле был парк с вековыми белокорыми платанами.

— Я пройдусь? — спросила Мария.

— Пройдись-пройдись. Ужин будет не раньше, чем через полчаса, гости еще в пути.

— Какие гости?

— Как какие? Шарль приехал, они же должны приветствовать Шарля!

— Ну раз должны приветствовать, тогда пусть приветствуют! — засмеялась Мария и вышла в парк.

Главная аллея парка была такая чистенькая, красная крошка под ногами лежала так ровненько, а белые платаны возвышались так царственно, что уходить не хотелось, суетные мысли о завтрашнем дне отступили, и как-то само собой раздумалось о вечном, о том, что составляет смысл жизни…

Мария вспомнила свое давнее путешествие по Сахаре. Там все понятия проступали особенно ясно, точно так, как перед самым рассветом, в лучезарные минуты сухура, вдруг открывались необозримые просторы пустыни и тишина стояла такая, что каждый звук казался выпуклым и жил как бы отдельно, не смешиваясь с другими звуками, будь то похрапывание спящих, или шарканье часовых по гальке, или легкое почмокивание в полусне жующих жвачку верблюдов, — там, в пустыне, была ясность. Если тебя мучала жажда, то весь смысл твоей жизни сводился к тому, чтобы утолить ее; когда ты страдал от голода, весь смысл жизни представлялся в том, чтобы насытиться; когда тебя мучала боль, и душа, и ум, и тело твое нацеливались на то, чтобы избавиться от этой боли.

А когда у тебя все в относительном порядке, тогда что? Все бессмысленно? Мария замешкалась в раздумье. Действительно, что тогда? Все тлен и суета сует? Нет, не мог Господь устроить смысл жизни в бессмыслице. Нет! Нет! И нет!

— Мари, где ты? Ау! — донесся от виллы игривый голос Николь. — Ужин на столе!

— Иду! — откликнулась Мария. Подходя к вилле, она рассмотрела, как странно та устроена: словно кубики сложены друг на друга и рядом друг с другом. 'Видно, детище новомодного архитектора, какого- нибудь кубиста. Слава Богу, мы у себя в Тунизии строим нормальный дом!' Вилла, смотревшаяся снаружи так несуразно, внутри оказалась очень удобным жилищем, правда, Марию удивило, что перила всех лестниц и ограждения на балконах и балюстрадах были выполнены из никелированных труб, что отдавало казенщиной, а то и казармой.

В идеально квадратном зале с голыми белыми стенами, невдалеке от жарко горящего камина, облицованного африканским малахитом, был накрыт роскошный стол на шесть персон. Переменив дорожное платье на вечернее, Мария спустилась из своей комнаты.

— А вот и моя кузина! — подала голос Николь, и четверо военных, как по команде, вышли из-за стола.

Генерал Шарль представил Марии начальника Марсельского гарнизона, его заместителя, того самого, что встретил их в аэропорту, и начальника военно-морского училища, довольно-таки моложавого контр- адмирала со свежим лицом и по-детски чистым взглядом веселых голубых глаз.

Все мужчины были приятны Марии, и она с удовольствием отметила, что, слава Богу, в последние годы меняется ее отношение к представителям противоположного пола.

— Ну что, сестренка, — поднимая бокал тяжелого красного вина, произнесла Николь, — за удачу! И давайте все чокнемся бокалами — по-русски! Мне очень нравится по-русски! — Николь заговорщически подмигнула Марии тускло блестящим темно-карим глазом, и все шестеро соединили бокалы с легким, радостным звоном.

— За удачу! — повторил старший среди мужчин по званию генерал Шарль, думая про себя, что уж в эту войну он непременно станет маршалом.

Отель «Ноай» на марсельской набережной Конебьер отвечал требованиям лучших европейских гостиниц. И это естественно: Марсель был хотя и провинциальным городом, но все-таки третьим во Франции после Парижа и Лиона и крупнейшим портом на Средиземном море. Еще из курса истории в Морском кадетском корпусе Бизерты Мария знала, что в своей основе Марсель сложился к VI веку до нашей эры, то есть был современником Карфагена, тогда как первые упоминания о Лютеции (будущем Париже) относятся к I веку до нашей эры, а столицей Франции он стал только в Х веке от Рождества Христова. Мария относилась к Марселю с почтением, ей нравились города с многовековой историей, точно так же, как ей нравились люди-долгожители, особенно старухи с просветленными лицами, из тех, кого принято называть на Руси вековухами. Если бы кто сказал ей тогда, в тот ясный декабрьский денек 1938 года, что она сама доживет до столь почтенного возраста и еще крепкими пальцами будет листать у себя в полуподвале под церковью подаренный ей приезжим из новой России богато отпечатанный цветной календарь с двуглавым орлом на обложке, если бы кто-то сказал ей тогда такое — она бы не поверила, не смогла вообразить.

Ровно в полдень Мария проводила с марсельского железнодорожного вокзала Сен-Шарль свою названную сестру Николь и ее мужа Шарля в Париж. По дороге в отель, до которого она решила пройтись пешком, благо это было не более чем в полукилометре, Мария невольно думала о губернаторе Шарле: конечно же, он не Сен-Шарль — не святой, но, в общем, человек ясный. Всех людей Мария делила на ясных и мутных. Она понимала, что такое деление очень условно, что если человек ясный, то это вовсе не значит, что он ангел безгрешный, точно так же, как если человек мутный, то он не обязательно отпетый мерзавец или мелкий прохвост.

Деление людей на ясных и мутных было для Марии очень личное, трудно объяснимое, но очень