про самые обыденные и простые дела, временами спохватываясь:
— Да вам это, наверное, не интересно?..
— Вы рассказывайте, Ирина Генриховна, — всякий раз отвечал Алексей, и ей слышалась в его голосе глубоко загнанная тоска. Что-то подсказывало ей: интересоваться тем, что она готовила вчера на обед, мог только человек, для которого все это было приметой мирной домашней жизни. Жизни, ушедшей давно и навсегда. Или вовсе не состоявшейся.
Когда они сидели на уже знакомой, «их» скамейке у «Кропоткинской», Ира вдруг спросила — просто, по-дружески:
— Что-то болтаю я и болтаю, а вы, Алеша, никогда мне о себе не рассказывали. Вы женаты?
Она предвидела ответ, и он действительно медленно покачал головой:
— Нет. Никогда не был.
— А кем работаете?.. Ой! Вам, наверное, нельзя говорить... будем считать, я ни о чем вас не спрашивала...
Пока она торопливо договаривала эти слова, в голове вереницей пронеслось несколько гениальных догадок. Его прошлогодние подвиги, свидетельницей которых она была. В тот ноябрьский вечер он долго разговаривал с Сашей, и дальше у них были какие-то дела. Значит, коллега, только из другой службы. Какой-нибудь крутой агент. Засекреченный. Внедренный. Ибо представить, чтобы такому человеку, приехавшему рано утром на поезде, совсем некуда было...
— Ирина Генриховна, вы смотрели последнюю передачу Ветлугиной? — вдруг спросил Алексей.
— Конечно, смотрела, — пожала плечами Ирина, не понимая, какое отношение к делу имела та трагическая передача.
— Она снимала меня, — глядя ей в глаза, сказал Алексей. Ира отреагировала совсем не так, как он ожидал. Она не отшатнулась, не замерла в ужасе, не кинулась прочь. Она просто ничего не поняла.
— Правда? А у вас хорошо получилось, — сказала она. — Очень здорово вы киллера изобразили. Правда, здорово. Наши все так и считают, что там человек из милиции на самом деле сидел.
Алексей не ожидал, что у него так заколотится сердце. Он-то воображал, будто в своей жизни эту стадию давно миновал.
— А почему в таком случае, — спросил он, — они меня за убийство ославили?.. Мои приметы объявили на всю страну?
Ира нимало не смутилась.
— Надо же им было что-то изобразить, — как об очевидном, сказала она. — Чтобы народ знал: есть зацепки, люди работают...
Святая простота, подумал он. Счастливые люди, которым все ясно.
— Ира, — сказал он тихо, ровным голосом, в первый и последний раз опустив отчество. — Я не притворялся. Я не из органов. Я действительно наемный убийца. Просто так получилось, что у нас с Александром Борисовичем... несколько особые отношения...
Жена старшего следователя Турецкого изумленно посмотрела в его напряженное, одеревеневшее лицо, потом фыркнула, ткнулась носом ему в плечо и беззвучно расхохоталась.
— Извините, — сказала она затем. — Я же знала, что вам нельзя рассказывать...
И тогда он просто начал говорить. Перед ним снова разверзался мерцающий звездами тропический океан, и он плыл в нем, даже не гадая, кто первым появится: акула или дельфины. Алексей рассказывал подробно и беспощадно. Про то, как был диверсантом и как лучший друг, повинуясь приказу, всадил ему пулю в грудь и спустил с четырнадцатого этажа, и как вышло, что теперь ему иногда снятся страшные сны. И про то, что было дальше. Про то, как он распорядился своей жизнью. И чужими смертями. Ира слушала молча. Сперва она косилась на него и недоверчиво улыбалась, потом перестала. О том, что Алену убил не он, Алексей не стал даже и упоминать. Это было излишне. Ира сосредоточенно смотрела перед собой, но вряд ли что-нибудь замечала. И наконец вообще закрыла глаза. Они стояли рядом, и Алексей все время ждал, чтобы она отстранилась, убрала от его руки свой локоть, но Ира не двигалась.
— Вот видите, — глухо проговорил он наконец, — я ничего не соврал ни вам, ни Ветлугиной... Ирина Генриховна.
Она посмотрела на него и вдруг, всхлипнув, снова уткнулась ему в плечо лицом Но плакать не стала. Алексей очень осторожно обнял ее за плечи. Он знал, что так и не превратился для нее в бешеную собаку, которую следовало усердно ловить и милиции, и каждому честному гражданину. И за это был благодарен.
— Пойдемте, Ирина Генриховна,— выговорил он совсем тихо. — Что ж супруга вашего зря волновать. Его и так начальство живьем ест...
Ира не двинулась с места. Обоим не хотелось уходить, взрослым людям, прекрасно понимавшим, что у них на двоих так и останутся вот эти гаснущие летние сумерки, да тепло случайного прикосновения, да темно-красные розы, понемногу начинавшие увядать.
23:00. Квартира на Фрунзенской набережной
Наконец послышался шум открываемой двери. Турецкий прислушался. За дверью ему почудился какой-то разговор, затем все смолкло. Дверь открылась, в прихожей зажегся свет. Турецкий понял, что пришла Ирина, ведь члены семьи прекрасно узнают друг друга по обычным каждодневным звукам.
Александру Борисовичу, не терявшему хладнокровие в самых неожиданных и опасных ситуациях, на этот раз спокойствие явно изменило. Он вышел из комнаты и сказал:
— Ну что ж, значит, «муж в Тверь, а жена — в дверь»?
Он хотел произнести эти слова шутливо, но прозвучали они серьезно, даже трагически.
Турецкий в этот миг напрочь забыл о том, что сам только недавно выбрался из постели другой женщины и командировка казалась ему очень удачным предлогом. Но ему ни разу не приходило в голову, что командировка может оказаться таким же удобным временем и для Ирины. А стоила бы подумать. Сколько анекдотов начинается стандартным: «Уехал муж в командировку...»
— Ты приехал? — как-то равнодушно спросила Ирина. — Я и не ожидала, что ты вернешься так скоро. У меня сегодня опять концерт, пришлось Нину отвезти к бабушке.
Турецкий молчал. Дело в том, что в руках Ирина держала букет — огромный букет роз. Еще один. Но и прошлый, появившийся еще до его отъезда в Феодосию, стоял на своем месте в полной сохранности, тогда как у Лоры он сам выбросил увядшие трупики гвоздик.
— Что за новое подношение? — мрачно спросил Турецкий. — Опять детский дом?
— Нет, — просто ответила Ирина, — обычный афишный вечер. Но в зале опять сидел Алексей.
— Знаешь, — со злостью сказал Турецкий, — ты бы записала, когда следующий концерт, а?
— Зачем же? — ответила Ирина. — В последнее время ты что-то не очень интересовался моими концертами.
Ирина поставила букет в вазу и водрузила его на пианино — напротив того, старого.
— Ну как Феодосия? Сильно изменилась? — машинально спросила она, разливая по чашкам чай.
— Что?— переспросил Турецкий.— А, Феодосия? Да нет, не очень. Вот я черешни оттуда привез. Палаток коммерческих повсюду наставили. Наперсточники всякие там.
Знала бы Ирина, какую проблему сейчас решал ее муж! Муж ее в эту минуту обдумывал, стоит ли воспользоваться следующим концертом Ирины, чтобы взять там Скунса или, по крайней мере, установить за ним наблюдение.
Конечно, второе появление на концерте, как и первое, не могло быть случайностью. Тоже меломан выискался! Но после той дурацкой ночи, когда он, Турецкий, оказался прикованным наручниками к дверце машины, его знаки внимания к Ирине нельзя было назвать никак, кроме вызывающей наглости. Мало того, что это чужая жена! Мало того, что все службы МУРа и прокуратуры поставлены из-за него на ноги, так он еще является на концерты, дарит чужой жене эти вшивые розы: вот, мол, я туточки, растяпы вы ментовские!
Во время концерта в гуще публики взять его трудно. Он может такого шороху наделать, что потом не расхлебаешь (Турецкий слишком хорошо помнил, что наделал Скунс в поезде). Наблюдение тоже
