— Не останавливайся, — умоляющим голосом проговорила Роми, не стыдясь звучавшего в ее словах отчаяния. Потому что если он сейчас остановится, то она умрет. — Пожалуйста, не останавливайся, Доминик. Она видела выражение нерешительности, бросившее тень на его черты, и ее тело свело судорогой страха. Но это, казалось, возбудило его, потому что он на секунду закрыл глаза и снова начал двигаться. На этот раз он прорвал барьер, но при виде слезинок, выкатившихся у нее из-под крепко зажмуренных век, он готов был выругать себя последними словами.

— Я сделал тебе больно? — шепотом спросил он.

— Чуточку. — Если это боль, то пусть она будет с нею всю жизнь.

Продолжая двигаться, он смотрел на нее сверху вниз. Роми оказалась девственницей! Доминик покачал головой, не а силах поверить. И это была его последняя связная мысль перед тем, как он призвал на помощь все свое искусство и приходящее с опытом мастерство. Ему никогда еще не приходилось заниматься любовью с девственницей, но понаслышке он знал, что женщина при первом половом акте очень редко испытывает оргазм. Никогда еще ему не было так важно удовлетворить женщину, и никогда еще это не было так трудно. Доминик не мог припомнить, чтобы ему приходилось настолько сдерживать себя — даже в самый первый раз. Эмоционально он чувствовал себя таким же неуверенным, как шестнадцатилетний юноша, но физически был полон решимости подарить ей самое необыкновенное, самое сказочное переживание в ее жизни. Он ощутил, как ее тело расслабилось и приняло его. Он смотрел на нее зачарованно и сосредоточенно, замечая физические признаки ее расцвета, наблюдая, как ее гладкая молочно-белая кожа становится нежно-розовой. Он двигался медленно, бесконечно долго наслаждаясь каждым глубоким, мучительно-сладким проникновением, пока наконец не почувствовал, что она стоит у самого края. И тогда — только тогда — он и себе позволил целиком отдаться блаженству, и никогда еще потеря контроля над собой не была так сладка и не ощущалась так свежо и остро. Последняя его мысль была о том, что он совершенно забыл о необходимости предохраняться. Но он почему-то не обеспокоился этим, да и все равно беспокоиться сейчас было уже поздно: они оба перевалили через вершину, и их крики были единственным звуком, будившим эхо в огромной комнате.

Роми казалось, что она плывет в волнах восхитительного тепла, которое было везде — оно и наполняло ее, и окружало ее со всех сторон. Она еще крепче сплела руки, обнимавшие Доминика за голую спину, вздымавшуюся и опадавшую, — он пытался снова наполнить воздухом легкие. Она слышала, как постепенно успокаивалось его сердце, и наслаждалась, ощущая его спазмы; постепенно затухающие глубоко у нее внутри. Но тут он приподнялся на локтях и вышел из нее. На его лице лежала тень какого-то неведомого чувства. Незнакомец. Роми вздрогнула от холода — ее тепловой кокон начал рассеиваться. Она осознала, что лежит на диване почти голая, а ее ноги, по-прежнему в чулках, широко раскинуты. Он протянул руку, поднял свою рубашку, бросил ей и резко сказал:

— Надень.

Она, дрожа, повиновалась. А он встал, натянул брюки и отошел к камину. Там он остановился, и его лицо застыло в каменной неподвижности, словно у статуи. Живыми казались одни лишь глаза.

— Как? — коротко спросил он.

Роми покачала головой.

— Разве это так важно?

Его опущенные руки непроизвольно сжались в кулаки.

— Еще как важно! — бросил он. — Или ты вообразила, будто я просто не замечу, что до меня ты не спала с мужчиной? — Он заставил себя притушить тот восторг собственника, которым наполняло его уже одно произнесение этих слов. — А ведь ты больше трех лет была замужем!

Роми в смятении закусила губу. Ей предстояло решить, к кому быть лояльной — к живому или к мертвому. Доминик пристально смотрел на нее.

— Ну так как? — настойчиво спросил он. Если рассказать ему, это не послужит гарантией счастья, а Роми слишком перестрадала, чтобы рисковать сейчас всем.

— Я уверена, Доминик, что у тебя немало собственных идей на этот счет, — небрежно ответила она.

Мрачные, противоречивые мысли теснились в его мозгу. Неясные страхи искали себе названия.

— О, разумеется, — холодно сказал он. — В идеях недостатка нет. — Правда? Боже, вот она лежит передо мной, подумал он, подавив готовый вырваться стон. Такая прекрасная и такая чертовски соблазнительная в полузастегнутой мужской рубашке, из-под которой видны ее шелковые чулки и аппетитные полоски голой плоти над ними.

— Не потому ли Марк исключил тебя из своего завещания? — резко спросил он.

Роми вздохнула.

— Он исключил меня из своего завещания, потому что я просила его об этом.

Черные брови приподнялись, придав лицу откровенно недоверчивое выражение.

— О, вот как?

— Да, вот так.

Презрительный тон Доминика задел ее гораздо меньше, чем задело бы его безразличие. Ведь эта потаенная внутренняя борьба, отражавшаяся на холодном и прекрасном лице, определенно показывала, что ему не все равно. Неужели для нее еще не все потеряно?

— Делить там, в сущности, было нечего, — спокойно сказала она ему. Недвижимость так или иначе должна перейти к будущим поколениям. Ее унаследует племянник Марка. А остальное — весьма скромная сумма наличными и драгоценности — потребовалось для оплаты ухода за матерью Марка. Она очень слаба здоровьем и нуждается в круглосуточном уходе…

— Да, я знаю, — мрачно сказал он, и взгляд его серебристых глаз снова обратился к ней. — Твой поступок, Роми, заслуживает всяческого восхищения, но я так и не приблизился к пониманию того, почему…

— Мы физически не выполнили наших супружеских обязанностей? — Роми посмотрела на свои ничем не украшенные руки.

— Вот именно.

Роми думала о Марке и о том, как старалась утешить и ободрить его. О том, как долгими, темными ночами держала его руку в своих, пытаясь отогнать его страхи. Хотя бы в этой малой степени она давала ему то, чего он не мог получить от нее никаким другим путем… Она подняла на Доминика внезапно увлажнившиеся глаза; ее лицо выражало полнейшее смятение.

— Это история Марка, — сказала она.

— А Марк мертв! — Он почти со злобой хлестнул ее словами.

Да. Марк был мертв. И Марк любил ее — в той степени, в какой был вообще способен любить кого бы то ни было. Последнее, что он сказал ей перед смертью, были слова: «Будь счастлива, Роми. Обещай мне». И она ответила сквозь едва сдерживаемые слезы: «Обещаю».

— Я не спала с Марком до того, как мы поженились, — медленно заговорила она.

— В чем мы только что убедились, — резко бросил он; его полуприкрытые веками глаза смотрели подозрительно.

Роми сглотнула.

— Он объяснил это тем, что любит и уважает меня и поэтому хочет подождать до свадьбы.

— Продолжай.

— Я знала, что в наше время большинство людей ведет себя иначе, но почему-то и сама была рада подождать. — Роми снова сглотнула. — Мне казалось, такое решение доказывало, что он очень меня любит. И потом…

Уловив дрожь у нее в голосе, Доминик нахмурился.

— Что потом?

— Я уверилась, что на самом деле хотела подождать. Что у меня не было желания немедленно прыгнуть к нему в постель. Что я не такая легкомысленная, как… как…

— Как твоя мать? — вдруг догадался он, и словно какая-то пелена спала у него с глаз.

— Да. — Роми почти машинально застегнула еще одну пуговицу на рубашке, не замечая, что глаза