Она присела перед Ахмедом в насмешливом реверансе, издала что-то вроде негромкого кудахтанья, приложила руку ко лбу, а потом к сердцу, и Бернар покраснел от стыда за неё. «За одно это, если бы не Роза, я бы сейчас плюнул на всё, и только меня и видели. Но здесь Роза…»

Да, здесь Роза, розовощёкая вдова Бесье-младшего, известного архитектора, и её деверь, муж Одетты Сирил, которого называли Бесье-старшим. Здесь Сирил и пока ещё предполагаемый контракт о слиянии, по которому место Бесье-младшего должен был занять Бернар Боннемен. «Размечтался Бернар», – говорила Одетта всякий раз, когда считала нужным напомнить, что Боннемену едва сравнялось тридцать, что клиентура у него не слишком обширна, а денег совсем мало.

– С меня довольно, – вдруг заявила Одетта. – Придумайте что-нибудь новенькое, или я возвращаюсь. И вообще я устала.

– Но… мы ничего не делали такого утомительного, – заметила Роза.

– Говори за себя, – возразила её золовка.

Она потянулась, широко, не сдерживаясь, зевнула и почти простонала:

– А-ах, уж этот Сирил… Не знаю, что это на него нашло, от здешнего солнца, что ли…

«Вот уж действительно сытый голодного не разумеет, – подумал Бернар. – Если бы мне не приходилось сдерживаться, я напомнил бы ей о приличиях…»

Но он сдержался, подавив вздох изголодавшегося человека. «Уже восемь дней и восемь ночей я не получал от Розы ничего, кроме наспех сорванных, будто украденных поцелуев да намёков на тайном языке нашей любви…»

Голубые глаза Розы, заслезившиеся от солнца, моргнули, вопрошая его, почему он так молчалив. Эта щедрая голубизна радужки, розовый румянец щёк, чуточку слишком яркий, и живое золото вьющихся от природы волос, и алое пятно рта, старательно высасывавшего брызжущий соком кроваво-красный апельсин, всё это буйство красок, которые играли и переливались в ней, выводили Бернара из себя, потому что она ещё не одарила его этим богатством в полной мере. Ведь они стали любовниками совсем недавно, и ласкал он её вслепую, в темноте или в тусклом свете лунного луча на гостиничных кроватях. «В один прекрасный день я пошлю к чертям все свои колебания и розину щепетильность и скажу Сирилу: «Знаешь, старина, мы с Розой… в общем, уже ничего не попишешь.

И я женюсь на ней». Но он представил себе холодную полуулыбку Бесье-старшего, представил оскорбительный смех Одетты и её грязные мысли при этом известии. «И вообще, я никогда так не называл Бесье: 'старина'». Он метнул полный обиды взгляд на «хищницу». В очередной раз ему стало ясно, что Одетта – стерва, стерва насквозь, которая не даст себе перечить и сама ищет, с кем бы сцепиться; в очередной раз он заранее признал своё поражение и ничего ей не сказал.

Набежавшее облако затенило зелень моря и листвы; разыгравшийся ещё с утра аппетит Бернара и его хорошее настроение улетучились.

– Вам не кажется, что пора бы нам остановиться? У меня такое впечатление, что мы ведём себя в саду этого любезного паши как…

– Как гости, – докончила за него Одетта. – Смотрите, какой славный «Булонский лес» в миниатюре мы ему устроили, этому паше. Окурки сигарет с золотыми кончиками, целлофановые пакеты, пустые стручки, апельсиновая кожура. Не хватает только засаленных газет и использованных билетов на метро для завершения картины цивилизации.

Бернар украдкой бросил на Ахмеда извиняющийся взгляд. Но Ахмед, стоявший лицом к морю, являл собой совершеннейшую статую безучастности – таким и положено быть марокканцу шестнадцати- семнадцати лет от роду в присутствии гостей.

– Эй-эй, Ахмед! – крикнула Одетта. – Уходим! Финиш! Баста! Гулять! Пройдемся!

– Не пугай его, – попросила Роза. – Что он, по-твоему, поймёт?

Одетта подошла к юноше, засунула ему между губ турецкую сигарету из своей пачки и протянула зажигалку. Ахмед сделал две затяжки, поблагодарил кивком головы и снова застыл в ожидании новых причуд европейцев. Он курил с достоинством, изящно зажав сигарету двумя тонкими пальцами; струйки дыма вырывались из ноздрей подобно горячему дыханию лошади.

– А он красив, – вполголоса сказал Бернар.

– Она это отлично знает, – так же тихо ответила Роза.

Его неприятно поразило, что Роза заметила – пусть даже только отражённую в глазах Одетты – красоту их юного гида.

– Ну что, Ахмед, двинулись? – торопила Одетта. – Куда пойдём?

Подняв руку, Ахмед указал вверх, на незнакомый парк, занимавший вершины увенчанных соснами холмов, на заросли солнцецвета с нежными венчиками и диковинные деревья, занесённые сюда благодаря фантазии некого американца, который разбил парк и построил здесь свою резиденцию полвека назад. Трое французов покинули фруктовый сад и вернулись к голубым каскадам глициний, розам, буйно обвивавшим зелёные туи, зарослям жёлтого дрока с порхавшими над ним жёлтыми же бабочками и белых ломоносов, почти прозрачных, захиревших от того, что за ними долго никто не ухаживал… Ахмед небрежной походкой шёл впереди.

– Он, стало быть, понял вас? – спросил Бернар у Одетты.

– Телепатия, – самоуверенно отозвалась та.

Они вышли из-под сени апельсиновых деревьев и вдохнули чистый воздух, не пропитанный ароматом цветов и плодов.

– Сегодня я далеко идти не намерена, – заявила Одетта. – От этих корольков у меня разыгрался аппетит и ноги подкашиваются, как от хорошего аперитива. Да и что, собственно, мы там увидим? Всё то же, что здесь. Прорву глициний, на километр ломоносов, а что ещё? Посмотрите направо: бездонная пропасть. Посмотрите налево: нехоженые просторы. Может, вернёмся?

– Это мысль, – одобрил Бернар слащавым голосом.