Архиепископу Спиридону казалось, будто Александр не съехал со скалы по опасной тропинке, а спрыгнул с нее, пролетел по воздуху по дуге, приземлился на лед озера и дальше поскакал по льду, таким стремительным был рывок светлого князя. Теперь Спиридон один остался на Вороньем Камне в окружении двоих своих спутников — монаха-молчальника Романа и священника Николая. Оба они в позапрошлом году были при Александре во время битвы со свеями на Неве, оба и теперь притекли сюда, где на сей раз Александр бился с тевтонцами. Роман вот уже четвертый год хранил обет молчания, данный им во спасение Руси от нашествий иноплеменных. А отец Николай временно был лишен права служить в храме за кровопролитную драку, которую он учинил с одним маловерным в Новгороде год тому назад. Две противоположности стояли подле Спиридона: справа — кипучий и неумолчный Николай, слева — само смирение и кротость, молчаливый Роман.

— Благослови, владыко, мне тоже возыметь меч и идти на подмогу войску нашему! — горел взором отец Николай.

— Не благословляю, — спокойно отвечал ему архиепископ, продолжая внимательно смотреть на то, что происходило на льду. Зрением он был не так остр, как князь Александр и его присные, но, и не отличая одного витязя от другого, а порой и русского от немца, он все равно мог судить, как развивается битва и кто в ней кого оборевает. И он видел, как после львиного прыжка Александра сильно ударили наши в левый бок немецкой свинье и стали медленно поворачивать ее, одновременно рассекая надвое.

— Гляньте, гляньте! — не утихал отец Николай. — Они уже режут! Режут кабана римского напополам! Спаси, Господи! Слава Тебе, Иисусе Христе, Сыне Божий! Владыко, ты зришь, яко наша берет?

— Помолчи, ненаглядный, прошу тебя, — сердито отвечал Спиридон, хотя вместо «ненаглядный» собирался назвать Николая «неугомонным». Но тот молчать не мог:

— Прости, владыко, умолкаю, молчу. И впрямь, что-то меня разбирает. Но все — молчу и молчу, и ни слова более не произнесу. Помоги мне, Царица Небесная, хранить такое же благое молчание, аки брат Роман! И что во мне и впрямь язык такой, словно ботало коровье, прости, Господи!..

— Да уймешься ли ты? Вот ведь — как хорошо с Романом!

— Молчу, владыко, молчу!

Спиридон тут понял хитрость отца Николая, стремящегося болтовней добиться того, чтобы архиепископ все же благословил его взять оружие и вступить в битву. И он стал стараться не обращать внимание на его бурные речи, дабы не потакать никаким ухищрениям. Он продолжал наблюдать за битвой, которая, кажется, неуклонно двигалась к торжеству русского воинства. Видно было, что немецкое блистательное построение рушится, падают их стяги, голова и плечи свиньи тонут, окруженные с двух сторон нашими воинами, а задняя часть уже начинает пятиться назад.

…И вдруг он увидел все это — как на иконе! Вмиг огромное и страшное зрелище убийства одних людей другими, распахнутое на несколько верст в окружности, обрело совершенно иной вид. И он увидел отчетливо икону, в середине которой на золотисто-буланом своем Аере скакал Александр, подобный Георгию Победоносцу, поражающему змия. Но только у ног коня не змий извивался, а огромный вепрь с окровавленной оскаленной мордой, ощерившийся длинными клыками, огненноглазый, покрытый черной, лоснящейся щетиной. И Александр поражал его сверкающим длинным мечом, вспарывал ему бок, поворачивая и заставляя пятиться в предсмертном хрипе. А там, у задних ног черного вепря, уже раскалывался лед, чтобы сраженный зверь мог провалиться в преисподнюю, откуда и вышел, приняв свиной облик, подобно тем бесам, которые говорили Христу: «Имя нам легион», но Спаситель вогнал их в свиное стадо и сбросил в пропасть.

Чудесное видение длилось недолго, и архиепископ тихонько застонал от досады, когда явленная его взору икона стала медленно, но неумолимо таять, вновь уступая место земному зрелищу. Спиридону стало страшно и помыслить о том, что, возможно, именно так, в образе этой иконы, видит происходящее здесь и сейчас Господь Бог, и ему, грешному архипастырю, в награду за его попечения дано было ненадолго посмотреть на битву глазами Бога.

— Господи, прости меня, грешного! — тихо прошептал он, многажды осеняя себя крестными знамениями, боясь впасть в грех гордыни.

Роман и Николай, следом за архиепископом, тоже взялись осенять себя многочисленными крестными знамениями, видимо, решив, что Спиридон увидел решающий миг сражения и молится о скорейшей победе.

И он понял их и действительно стал молиться о нашей победе. Потом медленно повернулся к Николаю и Роману, стоящим справа и слева за его спиной.

— Что, владыко? — вмиг загорелся отец Николай. — Благословляешь меня взять меч? Благослови, отче!

— Да нет же! Не то! — сердито топнул ногой архиепископ. — Икону и огонь! Теперь же отправляйтесь вниз, к обозу. Там возьмите икону Георгия Победоносца. И ты, Николай, понесешь ее вместо меча, о котором просишь. Еще возьмите лампаду и зажгите ее от Благодатного Огня, что горит в Александровой лампаде, — отыщете у слуг княжьих. Ну — вы знаете! Зажгите, и ты, Романе, понесешь ее. Она будет твоим оружием. Потом идите прямо по льду на другой берег да старайтесь обходить стороной немцев. Потом тем берегом, держась подальше от врагов, спуститесь до Узмени и там вновь пересеките озеро. И тогда уже — нашим берегом — возвращайтесь сюда. Поспешайте, но будьте осторожны.

— Крестный ход?! — возликовал отец Николай. Роман тоже так и светился радостью, что на такой подвиг благословляет их владыка Спиридон. Видно было, как он едва сдерживается, чтоб не нарушить обет молчания.

— Ступайте, дети мои. Во имя Отца и Сына и Святаго Духа! — и архиепископ от всего сердца благословил их — сначала Романа, потом Николая. Первый, прикладываясь к благословенной руке архипастыря, проронил слезу. Второй облобызал руку горячими губами и оросил ее еще более горячими каплями слез своих.

И покуда они оба спускались вниз с Вороньего Камня, Спиридон продолжал крестить их в спины, смущенный, что придумал такое, и сильно устрашенный — как бы не погибли! Но он также понимал, что не сам дошел до мысли, а мысль эта снизошла на него, и не должны погибнуть Роман и Николай в этом крестном ходе. Бог оградит их, сделает незримыми для врагов.

А когда они скрылись за камнями, он вновь обратил взор свой туда, где шла битва. Солнце во второй раз за сегодняшнее утро выглянуло из-за туч. Близился полдень, становилось все теплее и теплее. Шел самый решительный час сражения на льду Чудского озера.

Князь Андрей с тремя тысячами понизовского войска стоял в запасном полку на далеком левом крыле. Полк его, в основном спрятанный за лесом, не должен был быть виден со стороны немцев, лишь несколько отрядов общей численностью до двухсот человек выдвинулись на лед, дабы немцы видели, что у нас есть левое крыло, но маленькое. Сам Андрей со своими отроками, а также с суздальским воеводой Ратиславом и муромским Мефодием находились на невысоком мысу, с которого нетрудно было наблюдать за тем, как развивается битва. Отсюда же вдалеке виднелась вершина Вороньего Камня, на котором ожидалось поднятие Александрова знамени, и только тогда Андрей поведет свои полки в бой.

А доселе приходилось мучиться долгим и томительным ожиданием и, чтобы не выслушивать благоглупостей Никиты Переяски, говорить что-то самому:

— В бою самое тяжелое — ожидание боя. Сам бой — радость, веселье. Бьешься, забывая о страхе, любуешься собственным бесстрашием… Время летит в бою незаметно. Пролетает — как единый взмах меча.