Голова его тряслась, бляха ожога налилась кровью.

     Кричал прямо в лицо женщины:

     – Дашь ты ему жить или нет?! В конце-то концов!.. Ты же не мать… ты же…

     Зимин пошёл в другую комнату, хлопнул дверью.

     Побледневшая Вера Николаевна молча начала вылезать из-за стола.

     В прихожей так же молча одевалась. Глаза её мгновенно высохли, стали дикими.

     Галина Павловна не знала, что делать. Робко трогала подругу за плечо:

     – Вера, дорогая, прости ты его, дурака. Прости, Вера! Слышишь?

     Вера Николаевна была уже в шапке, застёгивала пуговицы пальто. Дико посмотрела в комнату на богатую люстру Зиминых, перевела взгляд на их красивый терем на стене. Откуда, как на заказ, пошла куковать отвальную кукушка.

     Вышла.

     На улице слёзы опять застлали глаза. Ничего не видела. Как тощий хлопок, навстречу шли искривлённые фонари с кусками ваты вместо света.

     Её кто-то остановил:

     – Вера Николаевна, что с вами?

     Упала на грудь Уставщикову как на землю обетованную. Плакала, скулила.

     – Ну-ну, Вера, успокойся, Что случилось? Пойдём, пойдём, дорогая.

     Сидели в каком-то кафе. От света бумажной лампы на столе – с бронзовыми скифскими лицами. Уставщиков не забывал подливать в бокалы. Веру Николаевну будто прорвало, говорила и говорила. Но словно бы только для себя. Торопилась рассказать себе всю свою жизнь.

     Когда что-то грохотало с эстрады и начиналась внизу толкотня – останавливалась. Непонимающе смотрела какое-то время, привыкая к помехе, и вновь говорила.

     Уставщиков умел слушать, гладил её руку.

     Потом, после кафе, провожал Веру Плуготаренко домой. Шли всё тем же парком, где когда-то случилась у них близость. Только теперь парк был зимним, блеклым, с сонными фонарями. Мужчина и женщина шли рядом. Молчали. Они помнили всё.

     Возле подъезда Веры, поглядывая на теплящееся окно первого этажа, Уставщиков Герман Иванович сказал:

     – Знаешь, Вера, у меня ведь тоже не сложилось. Жена после развода укатила с новым мужем в Москву. Детей тоже сманила. Один я теперь… Так что если что…

     Он быстро написал, вырвал из блокнота и протянул листок:

     – Вот мой адрес и телефон.

     Вера Николаевна крепко обняла его и поцеловала.

     Вошла в подъезд…

     …Через два дня, когда сын был в ванной, позвонила:

     – Герман Иванович, это я, Вера. Добрый вечер.

<p>

<a name="TOC_id20264172" style="color: rgb(0, 0, 0); font-family: "Times New Roman"; font-size: medium; background-color: rgb(233, 233, 233);"></a></p>

<a name="TOC_id20264174"></a>5

     Склонившись над ванночкой с проявителем, Плуготаренко ждал. Не трогал, не шевелил утонувшую фотобумагу пинцетом. Как в омуте начала проступать закинувшаяся плачущая собачья пасть. Затем расставленные длинные ноги девицы в чёрном обтягивающем трико. Дальше её лохматая шубка. Дальше её насмешливое высокомерное лицо… Плуготаренко напряжённо рассматривал. Словно ждал на снимке новых и новых деталей.

     Сидел, закрыв глаза, покачивался. Рука сама сгребла в ванночке снимок и мокрым комком опустила в ведро.

     Вылил в раковину проявитель.

     Пытался отмыть руки от химикатов. Кожу щипало. Руки были как после ожогов.

     – Что у тебя опять с руками? – спросила мать, когда возил в тарелке утреннюю манную кашку. – Возьми мои резиновые перчатки, в конце концов. Раз разучился проявлять. Как кур воровал. Все руки в пятнах.

     Плуготаренко молчал. Вера Николаевна хмурилась, ища рукам занятия на столе. Сын не едет к своей «жене» уже три или четыре дня. (А та, похоже, и не очень-то страдает от этого.) Каждое утро он запирается теперь в ванной. Что-то проявляет там. А что проявляет? – непонятно. После Нового года вообще ничего не снял. Фотоаппарат так и провисел два месяца на гвозде.

     – Германа Ивановича недавно встретила. Уставщикова. (Глаза и руки у Веры Николаевны забегали. Руки по столу, а глаза в черепушке.) Он просил тебя заехать к ним. В редакцию. Им пришло из Москвы оповещение. Для тебя и Жулева. Там опять выставка намечается.

     Сын молчал, загребал ложкой.

     – Слышишь?

     – Слышу. – Сын посмотрел на мать: – Передай привет Герману Ивановичу. Уставщикову.

     Вера Николаевна нахмурилась…

     Мать ушла, наконец, на работу. Снова поехал в ванную.

     В красном свете опять колдовал с водой в ванночке и химикалиями. На этот раз всё делал чётко. Без закидонов. Пинцетом вынимал снимки из ванночки и пинцетом же полоскал их в закрепителе. Затем развешивал всё на веревку, прихватывая специальными прищепками.

     Со снимков капало. Снимки были будто в сукровице. Висели как попало. Некоторые перевёрнутыми. Хотелось поправить сюжет с собакой. Развесить его так, каким он был на самом деле возле здания Архива… Не стал.

     Выключил красный свет. Выехал в коридор и закрыл дверь.

     Работать, клеить коробки не мог. С фотоаппаратом сидел перед окном.

     Тёмным бесом летел февраль. Люди в свинцовой вьюге походили на вертящиеся веретёна. Машины слепли от снега, ползли вроде луноходов. С лучами во все стороны.

     Не сделал ни одного снимка.

     В двенадцать часов зазвонил телефон:

     – Юра, куда ты пропал? Что случилось? Юра! Я волнуюсь. Нельзя же так!

     Плуготаренко сказал, что болел. Как прогульщик в школе. Без всякой фантазии. Припёртый к стенке. Температура была. Чтобы не потребовали справку – кашлянул. Два раза. В трубку.

     Наталья уже извинялась:

     – В то воскресенье, Юра, Таня надумала рожать, мы отвозили её в роддом. Понимаешь? Она благополучно родила. Сына. Поэтому ты и не дождался меня. Замёрз, наверное. Вот и простудился. Прости меня.

     – Меня не было в тот день возле твоего подъезда. Я простудился в другом месте.

     Однако Наталья явно чувствовала свою вину:

     – Юра, я поговорила с Кругловым, мужем Тани, хозяином квартиры, если помнишь. Он не возражает, если я закажу вторые ключи. Тогда ты не будешь мёрзнуть у подъезда. А ждать будешь меня дома. В тепле. Как тебе такое?.. Почему молчишь?

     Плуготаренко давился смехом, отстраняя подальше трубку.

     – …Юра!

     Взял себя в руки:

     – Спасибо. Но это лишнее. До свидания, Наташа. Я дам о себе знать, когда совсем поправлюсь.

     Первым положил трубку. Уже не было смешно. Смотрел на аппарат. Нет, мать права. На сто процентов права. Всё именно так, как она говорит. Но отчего же тогда саднит душу?

     Поехал к себе. Чтобы лечь там и лежать. Изредка вскидываясь на локоть. Будто находясь в водной среде. С глазами водолазными. Словно не мог понять в этой водной среде, почему его так ударила собака, потерявшая хозяйку. Вышибла из головы всё. Другие спокойно пошли себе дальше. Посмотрели, и ладно. Почему его-то это так зацепило? Да так, что не может прийти в себя до сих пор?

<p>

<a name="TOC_id20264291" style="color: rgb(0, 0, 0); font-family: "Times New Roman"; font-size: medium; background-color: rgb(233, 233, 233);"></a></p>

<a name="TOC_id20264293"></a>6

     Наталья неверяще отстранила от уха телефонную трубку. Тукающую гудками. Такое пренебрежение! Однако обнаглел. Полезла наружу из той самой разбитой будки, в которую несколько дней назад не решилась войти.

     Брошенная будка сразу на ветру засвистела. Вьюга лупила Наталью в спину, толкала вперед. Встречные люди сгибались, крылато парили.

     Вот и предложила человеку ключи. Если бы только знал обо всём обидчивый инвалид.

     Два дня назад Круглов Алексей Сергеевич изобразил удивление: «Вы ведь сейчас хозяйка квартиры, Наталья Фёдоровна. И вам решать, кому