Однажды отделение того же Колтышева в полном составе забрело на минное поле. Как на огород. «Стоять!» – тихо сказал хладнокровный Колтышев. Приказывал отходить по одному, пятиться. Вышел последним. Потом сидели возле поля, курили, приходили в себя…
Под сеющим дождём в плаще и шляпе, скрывая лицо как сексот, Проков шёл на работу. Был уже октябрь месяц. Чёрные деревья стояли сырыми, почти голыми. Всюду на земле, словно пёстрые клочья женских платьев, мокли не убираемые дворниками листья.
У здания Общества, возле жёлтой облезшей берёзки, вытаскивал себя из своей мотоциклетки Громышев. Покачивался возле неё высокий, грузный, закрывал ключиком дверцу. Одна штанина у него зажевалась высоко на бедре, задралась, выказав тощий круглый протез, похожий издали на сапожную лапу.
Поднимаясь на крыльцо, Проков одёрнул ему штанину. Пожал недоумевающую руку. Похлопывая друга по плечу, завёл внутрь.
Уже через пять минут вся комната, где стоял большой стол с Проковым, была в дыму. Курили все: сам Проков, его заместитель Громышев, слепой Никитников с одноногим Кобриным и ещё трое-четверо инвалидов. Рабочее утро началось с воспоминаний. С тенётами табачного дыма плавали по комнате картины:
…ведь как бывало. Преследуем банду. Мы на одну гору залезем, а банда уже на другой, мы к ним, а они уже на третьей. Так и перескакиваем по верху гряды что тебе горные козлы. Да-а. И духи и мы понимали: кто на горе, тот пан, кто внизу – тот пропал. Поэтому мы и спускались вниз всегда под прикрытием. Вертушки там прилетят, заглушат духов, миномётчики ли дадут огня. Только тогда…
…а у нас случай был. Положили банду внизу. Всю. Штабной капитан посмотрел в бинокль и говорит комбату: «Надо спуститься, собрать оружие. Миномёты там даже есть». Знал гад, что с трофеями награду ему сразу дадут. А наш комбат отвечает ему: «Тебе надо – ты и спускайся». И никого не отправил вниз. С матерками штабной покатил по дороге в свой штаб. А мы по команде комбата двинулись в горы, ещё выше полезли…
…а я когда призывался, скрыл от комиссии, что ревматик с детства. Тяжело было мне в горах. Особенно при обострениях. Весной, осенью. Отставал от всех. А духи, чтобы не выдать себя, били последних в цепочке. Однажды снайпер почти достал – пуля ударила в камень в полуметре от меня. Брякнулся, конечно, на землю. Тяжело, в общем, бывало мне в горах. Но скрывал от всех болезнь, бодрился, не шел в медсанбат. Боялся, что ребята подумают – косарь. Доходился до того, что однажды спускался с гор на прямых ногах. Верите? Как на ходулях…
Посмеялись.
…да-а. По молодости смерти не боялись. Девятнадцатилетние пацаны. Больше воспринимали войну как приключение. Как военную игру. Да и не верил никто в свою смерть. Жутковато было, когда ждёшь. Когда духи затаились, не обнаруживают себя. А уж обнаружили – тут и понеслось! Строчишь из пулемёта. От живота. Как с балалайкой пляшешь. А те идут. В чёрных мотнях своих. В открытую. Накурились гашиша, кричат. Грозятся, скалятся. Бьёшь его очередью, гада, а он дёргается и хохочет, дёргается и хохочет. Так и умирает, смеясь. А они уже с ножами на нас прыгают. И пошла рукопашная. Тоже бьём. И только после боя, когда видишь нескольких ребят убитыми, тоской опахнёт – ведь и ты мог вот так же лежать. Лежать с ножом в груди. Как друг мой, Саня Ботов. Мог бы. Просто тебе сегодня повезло. Да-а. Поэтому трусов тогда среди нас не было…
…а мы однажды бегали от своих. От вертушек. Вызвали их на подмогу, а корректировщик то ли тоже накурился, то ли просто болван. Бомбы начали падать не на духов, а прямо на нас. Мы в одну сторону перебежим, а там нас опять вертушки встречают. Так и бегали от них, как зайцы…
Все смеялись.
…правда, никто не погиб. Сами вертолётчики распознали, что свои бегают. Ушли крошить духов за горку… Да-а, есть что вспомнить. Не то что теперь…
Задумавшись, курили. С сигаретами в пальцах, как бабы с куделями. Каждый со своей. И вновь пошли надёргивать историй:
… а вот у нас забавный случай был…
Большой грузный Громышев, казавшийся гораздо старше всех, смотрел на разошедшихся «пацанов» с печалью. Сладкие губы тубиста даже слегка подвяли, сморщились: о чём вы говорите, ребята? Какие приключения девятнадцатилетних? Какие военные игры? Когда вас убивали. Когда вы убивали. Какие игры?
Проков тоже молчал. Курил. Хмурился. Будто и не воевал вовсе в Афганистане. Поглядывал на своих подопечных как отец: ничего не осталось у ребят за душой. Кроме войны этой чёртовой, кроме загубленной своей молодости. Ладно, хоть не понимают этого пока, наперебой чирикают, смеются.
Заговорил, наконец. Тушил окурок в пепельнице:
– Вообще-то все мы здесь, ребята… как бы это помягче сказать, афганские недобитки. Вот так. С оттяпанными руками и ногами. А некоторые и слепые вдобавок. И не хрена нам больше ностальгировать, вспоминать. – Помолчал и как подвёл черту всегдашним своим призывом: – Работать надо, ребята, только работать. Забыть всё. Как Юра Плуг.
Х-хы, нашёл авторитет. Все время смеющегося полудурка. Который и пороха-то в Афгане не успел даже нюхнуть. Упал в пропасть, искалечился. Не знает даже разницы между РПК–74 и АК–74. Не знает! Спрашивали! Инвалиды поднимались со стульев недовольные и даже обиженные. Тоже мне! Авторитет!
Громышев и Проков остались вдвоём. Занялись бюджетом Общества. Большими пальцами Громышев у себя на коленях давил калькулятор, как с крохотной игрушкой играл. Проков сличал цифры в лохматых бухах. После Хрусталёвой бухгалтера больше не заводили. Ни мужчину, ни женщину.
К одиннадцати поехали на таратайке в райисполком. На заседание жилищной комиссии. Нужно было пробить, наконец, расширение Никитникову. Живёт с тремя детьми и женой на восемнадцати метрах. Однако сумел. Наклепал слепой Слава. При полной своей тьме. Посмеялись. Настроены были решительно.
За столом, помимо Дрожжиной Алевтины Павловны, председателя, государственно хмурились три тётки в надвинутых мускулистых париках и два облетевших одувана с кожаными плешами.
Проков с папкой сидел солидно, надувшись, и сладкогубый Громышев Виктор Васильевич по своему обыкновению крутил шарманку один: «Итак. Никитников Вячеслав Иванович, 1958-го года рождения, мужественно
