Абеляр рванулся ко мне и заклекотал. Легко им критиковать!

Калипсо кивнула, словно пришла к какому-то решению:

– Мы должны пойти вместе. Будем петь дуэтом. У тебя хороший голос.

– У меня… – от возмущения у меня даже губы не двигались.

Заявить мне, богу музыки, что у меня хороший голос, было все равно что сказать Шакилу О’Нилу[13], что он хорошо играет в нападении, или Энни Оукли[14], что она хорошо стреляет!

Но я был не Аполлоном. Я был Лестером Пападопулосом. В Лагере полукровок, придя в отчаяние от своих ничтожных человеческих возможностей, я поклялся рекой Стикс, что не прибегну к стрельбе из лука и музыке, пока снова не стану богом. Вскоре я нарушил клятву, спев песню мирмекам, – но, прошу заметить, у меня была на то веская причина. С тех пор я жил в ужасе, не ведая, когда и как дух Стикса покарает меня. Возможно, вместо грандиозного мига возмездия он решил покарать меня медленной смертью от тысячи оскорблений. Как долго выдержит бог музыки речи о том, что у него хороший голос, пока не превратится в полную ненависти к себе кучку праха?!

– Ладно, – вздохнул я. – Что будем петь? «Острова в океане»[15]?

– Не знаю такую.

– «У меня есть ты, детка»?[16]

– И эту не знаю.

– О боги, я был уверен, что поп-культуру 1970-х мы с тобой уже освоили.

– Может, подойдет песня, которую пел Зевс?

Я недоуменно моргнул:

– Зевс… пел?!

Сама мысль об этом ужаснула меня. Он метал громы и молнии. Он карал. Он мог отругать. Или посмотреть сердито. Но он никогда не пел.

Взгляд Калипсо стал задумчивым:

– Когда Зевс был виночерпием Кроноса на горе Отрис, он развлекал придворных песнями.

Переминаясь с ноги на ногу от неловкости, я пожал плечами:

– Я… тогда еще не родился.

Мне, конечно, было известно, что Калипсо старше меня, но я никогда толком не думал об этом. А ведь в то время, когда титаны правили миром, боги еще не восстали, а Зевс не воцарился на Олимпе, Калипсо была беззаботным ребенком, одним из отпрысков генерала Атласа, бегала по дворцу и третировала воздушных слуг. О боги! По возрасту Калипсо вполне могла быть моей нянькой!

– Ты должен знать эту песню.

Калипсо начала петь.

Я почувствовал электрический разряд в основании черепа. Я и правда знал эту песню! В памяти всплыло детское воспоминание о том, как Зевс и Лето напевали эту мелодию, когда отец навещал меня и Артемиду, еще совсем крошек, на Делосе. Родителям не суждено было быть вместе, ведь Зевс был женат, но, напевая эту песню, они выглядели счастливыми. Мои глаза наполнились слезами. Я запел партию в низкой тональности.

Эта песня была старше самих империй, в ней говорилось о влюбленных, которые желают, но не могут быть вместе.

Калипсо приблизилась к грифонам. Я шел за ней – не потому что боялся идти первым, не подумайте. Но все знают, что в случае опасности первыми вступают сопрано. Они ваша пехота, альты и тенора – кавалерия, а басы – артиллерия. Я миллион раз пытался донести это до Ареса, но он совершенно не разбирается в вокальных аранжировках.

Абеляр прекратил дергать цепь. Он перебирал ногами, чистил клювом перья и кудахтал, как курица на насесте. Печальный голос Калипсо был полон горечи. Я понял, что она глубоко сочувствует этим животным – посаженным в клетку, закованным в цепи, томящимся по свободным небесам. Может быть, подумал я, есть небольшая вероятность, что ее пребывание на Огигии было хуже моего нынешнего положения. В отличие от нее, я могу хотя бы разделить страдания с друзьями. Мне стало стыдно, что я не попросил освободить ее раньше, – но даже если бы я сейчас извинился, какой смысл ей меня прощать? Воды Стикса унесли все это к вратам Эреба. Прошлого не воротишь.

Калипсо положила руку на голову Абеляру. Он мог запросто откусить ей руку, но он наклонился и потерся о ее ладонь, как ластящийся кот. Калипсо встала на колени, вытащила из волос еще одну невидимку и принялась колдовать над кандалами грифона.

Пока она занималась этим, я старался привлечь к себе внимание Абеляра. Я пел так хорошо, как мог, вкладывая в куплеты всю свою печаль, все сочувствие, надеясь, что Абеляр увидит во мне родственную истерзанную душу.

Калипсо открыла замок. Железный браслет со звоном упал с задней лапы Абеляра. Волшебница направилась к Элоизе, а приблизиться к будущей матери – задачка посложнее. Элоиза с подозрением зарычала, но нападать не стала.

Мы продолжали петь, наши голоса слились в идеальном дуэте и вместе стали чем-то большим, чем просто сочетание двух голосов.

Калипсо освободила Элоизу, а затем отступила назад. И стоя плечом к плечу, мы пропели последнюю строчку: «Пока живы боги, будет жить и моя к тебе любовь».

Грифоны не сводили с нас глаз. Теперь они казались скорее заинтригованными, чем злыми.

– Картошка, – напомнила Калипсо.

Я высыпал ей в ладони половину пачки.

Лишаться рук очень не хотелось. Это полезные конечности. И все же я протянул Абеляру полную пригоршню золотых малышек-картошек. Он подался вперед, понюхал угощение и открыл клюв. Я сунул руку внутрь и положил картошку прямо на его теплый язык. Как истинный джентльмен он подождал, пока я уберу руку, и только потом проглотил лакомство. Распушив перья на шее, он повернулся к Элоизе и проклекотал что-то вроде «Ага, вкусно, подходи!».

Калипсо покормила Элоизу. Самка потерлась о волшебницу головой – Калипсо ей явно понравилась.

На минуту я почувствовал облегчение. Восторг. Мы справились. А затем у нас за спиной кто-то захлопал в ладоши.

На пороге клетки, весь в крови и ссадинах, но вполне себе живой, стоял Литиерс собственной персоной.

– Молодцы! – сказал воин. – Вы нашли отличное место, чтобы умереть.