Жаль. Что тошнота, что голову, оказывается, взламывает гулкий долбеж… Да, жаль, что столько всякого мешает. Не слушать мешает – восхищаться услышанным. Ишь ведь какая хватка у обладателя бесчувственного-бесстрастного голоса! Не гнет даже, а прям-таки ломит своё!
А вот собеседник того, ломящего, восхититься не хочет – он злится:
– Слушай, капитан, я, кажется, внятно по-русски говорю? Я говорю: не было подозрений совсем никаких! Я говорю: не врал ему, планы изменил! После уже того, когда он ушел! После! Понял наконец, да?!
– На "вы", пожалуйста.
Показалось, или в механически бесцветном голосе обозначился-таки оттенок раздражения? Показалось.
А вот что НЕ показалось-таки – это знакомость второго голоса. Дьявол, глянуть бы или хоть скоситься туда… Нет, не по силам – только грохот в голове совсем почти нестерпимым сделался. Дья-а-вол…
– Ладно, – бесцветный голос чудом каким-то умудрился сделаться еще бесцветнее. – Вернемся к вашим изменившимся планам. Как вашей группе удалось вырваться из мешка, в который вы сами себя загнали?
– Да сколько же можно?!
– Сколько нужно, столько и можно! – Вот теперь в нелюдски бездушном голосе действительно кое что прорезалось – только не раздражение, а этакий стальной пролязг.
Но полуобморочному, измордованному головокружением и тошнотой лейтенанту Мечникову было не до нюансов голосовых интонаций. На лейтенанта Мечникова нахлынуло нечто помучительней тошноты.
Память.
Вспомнилось – разом, вдруг – где он, как в этом самом "где" очутился… и сообразилось-таки наконец (еще, кстати, быстровато для полутрупа с недопроломленным черепом) чей это знакомый голос он слышит.
Озарение… да, именно так – очень удачное словцо подвернулось… Озарение нахлынуло как-то по-дикому, будто на одном экране одновременно крутанули несколько кинороликов.
…Тяжесть предобморочной Вешки истаивает в руках; едва успевший стронуться навстречу стык неба да белоковыльной степи взрывается прямо в лицо плетением листьев-стеблей великанского спорыша, и непомерная травяная заросль вдруг проваливается далеко-далеко вниз…
Нет.
Это чьи-то руки подхватывают тебя под мышки, за локти, за пояс, вздергивают с травы, по которой тебе вздумалось елозить физиономией, усаживают на скамью… А в нескольких шагах точно так же (бережней только) двое бойцов помогают подняться Вешке… Губы девушки мучительно скривлены, голова мотается бессильно и жалко, глаза вымутнены болью… И тем неожиданней внезапно перехватить зацепившийся за тебя встревоженный (за тебя?) взгляд этих глаз… А через миг все заслоняет белое, очень не по-здоровому возбужденное лицо старшего политрука Ниношвили. Гимнастерочная ткань на левом Зурабовом плече стремительно заплывает темным, и кто-то суется к и.о. комполка с надорванным индивидуальным пакетом, но Зураб досадливо отстраняется и всё тормошит тебя здоровой рукой, быстро-быстро шевелит губами – наверное, спрашивает о чем-то, но слова его вязнут, пропадают в мерном громовом гуле… Канонада? Возможно. Но скорее всего, это в ушах у тебя…
…И – как неудачный набросок сквозь недовысохшую грунтовку (только черт его разберет, что здесь сквозь что): клочья осенней пронзительной синевы в прорехах изгрызенных листопадом древесных крон; космы сизого едкого чада, запутавшиеся в ветвях… Ты словно бы валяешься на дне добиваемой штормом лодки; мозг раз за разом пробуравливают налетающие истошные визги – пробуравливают и лопаются с натужным тягучим громом… Каждый такой раз что-то свирепо-радостно поддает по пяткам, спине, затылку, и голова только чудом каким-то не разлетается на мелкие брызги-дребезги… Не разлетается… Или все-таки лопается она, разнесчастная твоя многострадальная голова? А иначе что за дрянь охлестывает тебя после некоторых ударов? Или это не мозги вышибает сквозь новые трещины расседающегося черепа? Или это не твои мозги? Ведь вон кто-то вопит почти не слышно за визгом, грохотом да истеричным невразумительным галдежом, почти непрерывно вопит злобно и сорванно: "Да осторожней же, вы, гады трусливые! Не роняйте же, мать вашу драть! Убьете же!!!"
А потом до тебя, наконец, доходит, чей это злобный сорванный голос, и ты отчаянно барахтаешься на дико податливом дне своей лодки-болтушки: вскочить, разогнать каких-то трусливых гадов, которые хотят уронить и убить Вешку…
Не успеваешь.
Лодка вздыбливается, без малого ставя тебя стоймя… Нет, оказывается, никакая это не лодка. Это носилки. Тебя начали спускать в широкий овраг, на дне которого сквозь чаморошный осинник белеют размалеванные красными крестами палатки. Белеют… Результат идиотской неразберихи у тыловиков? Воплощение идиотской чьей-то надежды, будто немцы не станут бить по медицине? Да есть ли разница, какому из несметных подвидов идиотизма принесена в жертву маскировка?..
…И сразу… то есть это в памяти вылепливается сразу, а как там было на деле?..
Под тобой – складная шаткая "дачка", вокруг – карболочная вонь, вопли, галдеж, женское "всё-всё, миленький, уже всё" – таким бы тоном орать "шоб ты сдох, зараза"… Кажется, кому-то что-то отрезают – прямо на койке и безо всяких там излишеств вроде наркоза…
А над тобой наклонился небритый военврач в густо искляксаном кровью мятом халате. Наклонился, машет у тебя перед носом растопыренной пятерней, спрашивает назойливо-нетерпеливо: "Сколько пальцев? Ну, сколько?"
Самым простым способом отвязаться было бы ответить, но говорить трудно, губы не слушаются и самовольно выплевывают весьма внятное "Да пошел ты!.."
– Тоже неплохо, – равнодушно говорит военврач. – Так и отметим: на внешние раздражители реагирует нормально…
Он замечает, как ты смотришь на его халат. Усмехается:
– Да-да. Кровь. Малой кровью и только на его же территории. Ладно писано в бумаге, да забыли про овраги. Толстой Лэ Нэ. Или кто-то такой же.
Он очень похож на сумасшедшего, этот военврач (третьего, кажется, ранга) с воспаленными, часто-часто моргающими глазами. Удивительно, если только похож…
Отвернулся, смотрит куда-то в сторону, говорит устало:
– Весьма изрядная контузия. Но про основание черепа вы зря – никакого перелома… Не трусьте, отлежится. И вот что, санинструктор…
Ага, тут рядом Вешка. Приподняться на локте, проследить за взглядом врача оказалось трудом почти непереносимым, но то, что взгляду удалось выцарапать из предобморочной мути, вознаградило с лихвой.
Вешка держится молодцом. На голове, правда, из бинтов целый тюрбан наверчен, губы изгрызены, под глазами синие тени… Но сами глаза блестят по-боевому. И вообще… Поверх гимнастерки накинут почти даже чистый халат, в руках пригоршня каких-то облаток… По всему видать, что пациенткой она себя здесь считать категорически не согласна. Это-то военврача и заботит:
– У меня персонала – тьху и обчелся. Так что оч-чень не хочу грузить людей еще и похоронами не в меру ретивой девчонки. Ясно? Марш спать, а то лейтенанту ампутирую… это самое… воинское достоинство.
А с другой стороны кто-то зовет? Да, точно – зовет. Лейтенанта Мечникова. Михаила.
Не нужно было так резко оборачиваться. Только и успелось заметить лицо Зураба на фоне дранной, кое-как застиранной наволочки. А потом злохитрая выдумщица темнота перестала прикидываться светом, набросилась, будто почуявшая слабину псина…
…Всё, откуролесил многствольно-скорострельный кинематограф.
