Это не могло быть отвлекающей уловкой – экс-Белоконь слишком прочно уже держал Михаила на привязи по имени Вешка. И даже сверхчеловеку не удалось бы, наверное, притворяться ТАК.

Михаил тоже извернулся по-немыслимому, пытаясь высмотреть причину сверхчеловеческого остолбенения. Но вокруг ничто вроде бы не изменилось. Разве лишь пулемет…

Возня в кузове трехтонки закончилась. "Максим" переволокли к борту, и теперь пулеметчик в упор лупил по штабелю, ни на миг не отпуская гашетки.

Футляры да ящики расхлестывались щепой, какими-то клочьями; сыпалась из них, раскатывалась по траве мелкая и крупная всячина… Не долго оставалось жить штабелю и засевшим за ним эсэсовцам, очень не долго. Так странно ли, что и они, засевшие, и все их сотоварищи били теперь только по злосчастной трехтонке?

Странно.

Потому что и круглый идиот уже бы сообразил: пулеметчик отлично защищен от пуль. И не только от них.

Михаил видел, как из щели между добиваемым штабелем и тюками почти одновременно выкувыркались две гансовские гранаты-колотушки… и обе без проку. Одна отскочила от кузовного тента и грохнула над капотом (в обнажившемся капотном нутре забесновалось черно-рыжее пламя); вторая рванула под кузовом, у самого борта… очередь не пресеклась ни на миг.

Шестеро гансов, прятавшихся за сценой, метнулись было к грузовичку – вовсе зря, им и полдороги пробежать не позволили. В яблоневом саду хорошо воспользовались ослаблением к себе немецкого интереса; нападающие поднялись в атаку, даже пригибаться почти уже не считая нужным; выскочивших на открытое гансов встретили плотным прицельным залпом… И сама трехтонка оказалась не без сюрприза. Огонь из-за колес немцы подавили на первых же секундах боя, зато теперь из кузова ударил помалкивавший до поры «МГ»…

А гансы, засевшие за доживающим последние мгновения штабелем, вели себя совсем уже странно. Это именно им бы попробовать кидаться на пулемет (все равно ведь укрытие свое если переживут, то на секунду-другую). Но нет. Мало того, что они ограничили своё участие в событиях парой бесполезных гранат – они еще и собственными руками помогали это самое убежище разрушать. От какого-то затеянного там, в щели, лихорадочного копошения разом обвалились несколько крайних, еще целых футляров-ящиков, и копошение сделалось еще лихорадочней… А потом…

Они все-таки попытались атаковать грузовик. Выскочили – двое с одной стороны разваливающегося штабеля, трое с другой, которая была ближе к театрику… Из этих троих один волок в руках объемистый и, наверное, увесистый ком пятнистой защитной ткани, и бежать кинулся не с прочими вместе, а к сцене… Остальные, кажется, прикрывали его, совершенно не надеясь ни заткнуть пулемет, ни тем более живыми остаться. И сам прикрываемый тоже ни на что не надеялся, потому что на четвертом же или пятом шаге вдруг изо всех сил швырнул свою ношу вперед, рассчитывая, очевидно, забросить ее за помост. Килограмма три (на вид и как минимум) метров на двадцать-пятнадцать… самоуверенный, однако, ганс… был.

Возможно, гансова самоуверенная затея и удалась бы, не споткнись затейник в момент броска… нет, не споткнулся он – схлопотал пулю (всего скорее, шальную – противник немцев купился на имитацию атаки и огонь сосредоточил на имитаторах).

Да, в момент броска ганса словно бы сзади по ногам рубанули, и тюк не вперед полетел, а вверх да назад… маскировочная плащ-палатка развернулась, утрепыхалась в сторону, и в веселой небесной голубизне как второе солнышко вспыхнуло.

Медный ослепительный шар. Михаил так и приклеился к нему взглядом, будто привороженный; и, кажется, герр сверхчеловек тоже следил неотрывно за штуковиной, попытка вынести которую из-под огня стоила жизни минимум пяти немецким осназовцам…

Шар падал неестественно вальяжно, медлительно, и в падении этом дважды успел брызнуть снопами искр – тоже, небось, шальные пули ловил… Может, виновато было освещение, менявшееся по мере приближения диковинной штуки к земле, а может, и нет, но после каждого попадания зеркальный вначале шар будто бы темнел, размывался, подергивался клубящейся ржавой мутью…

Потом он упал – точного точней угодил в развороченный автомобильный капот. Пламя ударило выше, и…

И…

Как беззвучная взрывная волна шарахнула оттуда, из пламени. Ржавый вихрь, прозрачная бурливая дымка. Окружающее шатнулось, померкло, проступило на миг плоской бесконечной степью под бесконечным провислым небом, ожгло слух мимолетным эхом тревожного многоголосья, и тут же все разодрал скрежещущий мучительный визг…

Обернувшись, Мечников ушибся взглядом о недобога-сверхчеловека: это он, помесь недо и сверх, визжал, пытаясь невесть от чего ладонями заслонить треснувшие стекляшки, вьющиеся из-под них струйки отвратительного жирного чада…

А потом земля попробовала отряхнуться от них ото всех, и грохнуло так, словно совсем-совсем рядом рванула тяжелая фугаска, а может, и не одна…

И еще раз успел обернуться Михаил, и увидеть успел… Огненный столб на месте трехтонки, и налетающий на него, Михаила, пожирающий небо квадратный провал во вселенский бездонный мрак.

Опять стелется под ноги бурая ковыльная шерсть, опять над головой распялены мокрые предненастные космы, и уходит, уходит от тебя мутная полоска – стык заплесневелого неба и взбитой ветром степи. Опять то жалуются, то предостерегают невнятные голоса, захлестанные ковылем, затрепанные мокрым взбалмошным ветром; опять буро-седые метелки стегают по голенищам… по кирзовым ветховатым голенищам, с которых под щелчками травяных этих нагаек осыпается рудая короста сохлой болотной дряни…

На тебе по-прежнему форма Рабоче-Крестьянской Красной. А вот гансовский, в драке доставшийся автомат исчез. Впрочем, откуда бы ему взяться ЗДЕСЬ, если ТАМ ты его собственной волей бросил? Бросил. Когда сам бросался – к Вешке, спасать. Хороший получился спасальщик: мало, что безоружный, так еще и дурак… Какой же умный об оружии забудет, в бой кидаясь?! Эх, ты, вояка… потомок своих предков… лей-те-нант…

А бой-то настоящий еще и не начинался.

Но вот-вот начнется.

Потому что укатывающийся вдаль горизонт сплюнул на распяленную шкуру степи черные точки. Три черные точки (две почти слитны, одна поотдаль), стремительно вспухающие в силуэты людей. Людей?

…Их было трое, и людьми из них могла бы назваться лишь половина. Именно так, половина – это не обмолвка.

Проклятый сверх-недо… Торчит, крепко расставив ноги в хромовых фасонистых сапогах, и невесть где раздобытая форма советского полковника по-прежнему сидит на нем ладно, будто по фигуре шитая, и сам он весь ладный, бравый, уверенный…

Вот только глаза…

Ни намека на горючее чадное уголье, как бывало ЗДЕСЬ, и ни намека на гладкую безморщинную кожу, как было ТАМ… По обе стороны нелюдовой переносицы будто запекшаяся корка растрескалась. Нелюдь то и дело дергает по-нелепому бровями, гримасничает; от мучительных этих гримас корка кусками ссыпается из его глазниц (совсем как сохлая грязь с Михаиловых голенищ), и в ширящихся трещинах под нависающими бровями все явственнее проглядывает мутная белизна…

Но лейтенанта Мечникова это не