Не дождавшись иного ответа, кроме дергания плечами, Белоконь опять спросил – вот то самое про "всё, что ты сумел".
И снова Михаил не ответил. Потому, что не понял – ни вопроса, ни тона. Что ли Белоконь на доверительность рассчитывает? Это после всего?!
– Я спрашиваю: назойливо внушать мне, будто пойдешь по дороге – это и есть твоя главная хитрость? Чтоб не поверил, приказал искать везде, кроме именно дороги?
Нет, молчал лейтенант Мечников. Как рыба молчал. Не объяснять же, чего ради он так поступил по правде-то! Об "по правде" не только говорить – и думать нельзя. Думать нужно о чем угодно другом. О том, например, что наблюдательность наблюдательностью, а соображать желательно пошустрее. Два немца со шмайссерами и два немца в камуфляже – это ведь были одни и те же немцы. В наш тыл эсэсы пойдут не все?
– Кинематографические сыщики в таких случаях спрашивают: "Будем говорить или будем в молчанку играть?", – сообщил переодетый герр доктор, нервно оглядываясь (явно у него и без Михаила дел было выше фуражки).
Сообщил, значит. Пооглядывался. И добавил, не утруждаясь уже потугами на доверительность:
– А реальные сыщики в таких ситуациях сразу начинают бить морды. Н-ну, как – будем реалистами?
Мечников очередной раз пожал плечами. А потом вдруг спросил:
– Что ж вы, герр генерал, сам себя в полковники разжаловали?
Белоконь медленно, всем телом развернулся к нему, первый раз с начала этой идиотской беседы тяжело уставился Михаилу в лицо:
– Или ты за ночь успел рехнуться, или…
– Хватит! – Мечникову очень хотелось встретить Белоконев взгляд таким же взглядом вупор, но он помнил совет Волка. – Хватит кривляться. Я предложил обмен. Что ты решил?
– Ничего. – Судя по тону, недобог улыбнулся устало. – Эта попытка шантажа не умнее остальных твоих дурацких попыток. Не знаю, как ты собираешься убивать себя… Не знаю, почему ты вообразил, что я не смогу помешать… Но даже если ты прав… Я ведь всё равно никого не отпущу. – Голос стародавнего Урманова друга осел до сиплого полушепота, но еле различимые слова хлестали Михаила хуже пощечин. – Ты не меняешься, железноголовый! Убить себя – какая самоотверженность! Дур-рак… Им всем так и так умирать. И ей. Страшно, долго – чтобы Гнедой успел заметить, вспомнить, понять… Зато навсегда. А тебе… Или с ними, или потом опять жить. И совести твоей – тоже. Уж это я смогу, чтоб ты и в следующей жизни помнил. Чтоб ВСЁ помнил. – Он трудно перевел дух, заговорил опять, почти уже по-нормальному: – Еще вот что на ум возьми. Сейчас нам выпадает одним усилием завершить… Если сорвётся… Всё равно получится, как надо. Но дольше, намного дольше. И кровь да муки, которые уже потрачены, станут лишь каплей того, что еще придется… И всё ляжет на твою совесть. Потянет она?
Секунда тишины. И вдруг – будто крупную дробь горстью на жестяной лист сыпанули. Михаил, не выдержав, зыркнул всё-таки на Белоконя, да так и закляк – тот хихикал, злорадно кривя кошачьи усы:
– А про жертвенную силу забудь. Когда знаешь, что жизнью жертвуешь не последней – то не в счет. А? Как я тебя – а?!
Забыв осторожность, Мечников брезгливо рассматривал острые выскаленные зубы невесть во что превратившегося волхва; проступившие на его скулах лихорадочные воспаленные пятна; отражения, подрагивающие в темных стеклах очков… Свои отражения, и двух изваяниями стынущих за спиной конвоиров. Неслабая же, однако, выдержка у эсэсов! Ведь, скорее всего, по-русски хоть как-то, да понимают… Или дело не в выдержке? Может, они сами хорошо знают, кто здесь кто и зачем?
А хихиканье Белоконя перешиб еще более мерзкий звук.
Зуммер.
Оказывается, на штабеле кроме "функера" имелся еще и полевой телефон. Подскочивший ганс в форме пехотного лейтенанта (ладный такой лейтенантик – хоть сейчас на плакат "образцовый внешний вид среднего командира") молчком выслушал, водрузил трубку на место, подбежал, козырнул лихо: "Товарищ полковник, разрешите обратиться!"
Н-да… Интересно, а герр Вайс, группенфюрер и тэ дэ не боится по дороге нарваться на немцев раньше, чем на наших? А то археологи так повживались в роль…
Тем временем получивший испрошенное разрешение "лейтенант" докладывал:
– Первый пост сообщает: транспорт на подходе. Две подводы и трехтонка. Шофер, ездовые, сопровождение – из туземной полиции.
Да, кругом на славу лейтенантик сработан. Выходит, недооценил ты, товарищ Мечников, недобожескую предусмотрительность! Этому лейтенантику еще бы предписание начштаба какого-нибудь полка (может, уже и несуществующего) – мол, лейтенанту имярек сопроводить вышедших из окружения военнослужащих до ближайшей этапной комендатуры, где передать в распоряжение на усмотрение для выяснения, установления и назначения… Да, с таким лейтенантом при такой бумаге (тем более – еще и при таком полковнике) наших можно не опасаться, даже если сопровождаемые слабоваты в языке. Сопровождаемым главное выглядеть правдоподобно. А вступать в праздные беседы – не их собачье. Их собачье – сопровождаться.
Пока Михаил занимался подобными размышлениями, Белоконь отпустил докладчика, приказал кому-то готовиться к погрузке, еще кому-то – выводить "тех"… И опять повернулся к Мечникову:
– Потеря игрушек Двоедушного – не надейся! – ничего не решает. Да, с ними все было бы несколько проще… но и не более того. И пойми, наконец: любая твоя выходка сделает только хуже. Очень хуже. Гораздо. Всем. Понял?
Михаил кивнул. И сказал:
– Последний вопрос.
Ему самому показалось, что это он безобразно и жалко пытается оттянуть время. Недобогу явно показалось то же самое. И все-таки Михаил довыговорил этот вопрос – с надрывом, чуть ли не всхлипнув:
– Почему у нас? Почему опять… опять к нам?!
Странно, однако же Белоконь понял.
– Пытались и наоборот, – раздраженно сообщил он. – Но организовать… ммм… создать условия, чтоб на чужой Берег захотелось ЕМУ, гораздо лег…
Он осекся, спружинился, будто перед прыжком… И вдруг стремительно подшагнул, обеими руками пригнул к себе голову Михаила, воткнулся ему в зрачки двумя раскаленными ало-золотыми вспышками…
На сей раз это не было отражениями утреннего веселого солнца. На сей раз очки человека, великой благой цели ради превратившего себя в чудовище, потеряли способность отражать что бы то ни было. Потому что там, за темными стеклышками, вспыхнуло-заколотилось бешенное, всасывающее, жадное… багровое… золотое… багровое… золотое… всё сильней, все мучительнее… И уже рванулись в глаза, в мозг, в душу липкие ледяные щупальца, рванулись искать, находить, выдирать с корнями, с мясом живым…
Не вышло.
Нет, это не сам Михаил – это его ошарашенность, его дикое в своей неуправляемости желание понимать встретили чужое мертвой бульдожьей хваткой, рванули схваченное в себя и сами рванулись – сквозь
