Кроме всей этой мути Михаил тогда ни о чём больше не успел подумать. Потому что рыжая то ли горилла, то ли одичавшая контра вернулась.
Тварь выскочила… нет, она как бы вылилась, выструилась из кустов бесшумно и плавно… хоть “плавно”, наверное, всё-таки совершенно неподходящее слово. А только более подходящего просто ещё не выдумано. Большая грязная обезьяна, неприлично похожая на человека (и от этого кажущаяся даже еще уродливей, чем на самом деле) бежит вприскочку на трёх лапах, прижимая что-то к мохнатому брюху… Можно тут углядеть мало что плавность – даже намёк на изящество? Оказывается, можно…
Оно приволокло большой ком вязкой торфяной грязи. Присело на корточки, уронило приношение на траву, затеяло беспрерывно охлопывать, оглаживать, мусолить его – мерно и широко покачиваясь всем телом, выскуливая что-то надоедливо-монотонное…
Девушки одинаково повытягивали шеи, мёртво прилипнув взглядами к непрерывно меняющему очертания грязевому шару. Михаил, наверное, тоже вытянул шею. Показалось ему, что под с виду такими неуклюжими обезьяньими пальцами всё отчётливей обозначивают себя черты узнаваемого лица…
Да, лейтенант Мечников наверняка смешно, по-гусинному вытягивал шею. Так сильно вытягивал, что её то ли судорогой свело, то ли парализовало от неудобства. Во всяком случае, краешком зрения уловив какую-то перемену там, где сидели девушки, он обнаружил вдруг: затылок онемел, мышцы сделались деревянными, а сама голова будто вросла в окрестное мироздание, и повернуть её не легче, чем провернуть вокруг себя горизонт. Единственно, что удалось Михаилу, это скосить глаза. Скосить, и увидеть: девушки больше ни за чем не следят. Они тихонько спят. Привалились друг к дружке, обнялись – умиротворённые такие, безмятежные, порозовелые, как два внеклассовых ангелочка – и посапывают себе…
Рыжая тварь негромко вскрикнула, и Мечниковский взгляд сам собою вернулся к ней. То ли он отвлекался вовсе не на считанные мгновенья, как показалось, то ли одичавший до обезьянской внешности враг народа был в людской своей ипостаси истым гением, но мохнатые лапы раскачивали-баюкали совсем уже готовое скупое, однако же изумительно точное подобье…
Нет-нет, вовсе зря лейтенантское сердце оборвалось в какую-то ледяную беспросветную глыбь. Это чернота выбранного потворой материала вздумала пошутить вот так – жестоко, очень жестоко, но всего только пошутить, не больше. Вылепленное лицо было лицом Вешки или Маши, а вовсе не той ящерицеподобной жути, в которую они сливались бредовым давешним сном.
А слепок раскачивался, раскачивался в вытворивших его полуруках-полулапах, а губы – не понять уже, то ли серые обезьяньи, то ли чёрные вытворенные – всё тянули, тянули монотонный скудный полунапев-полуплач… И между этим тогдашним плачем-качанием и теперешним невесть откуда взявшимся берегом болотного острова не соглашалось вспомниться совсем-совсем ничего.
“…вообще склонен полагать, что пресловутое шестое чувство, равно как гипнотические и другие необычные способности суть не первые случайные проявления зачинающегося хомо новус, а всего-навсего атавизмы,” – сказал вдруг басовитый хрипун там, впереди, за кустами, перевитыми прядями опалового сигарного дыма. То есть говорил-то невидимый обладатель сиплого баса почти беспрерывно, просто Михаилу на пару-тройку минут стало не до него. А тут вот мимо воли расслышалось – больно уж вышло к месту.
Рыжий Михаилов сосед тем временем, похоже, решил устроиться поудобнее (сообразно, естественно, своим обезьяньим представлениям об удобстве). Чудом исхитрившись не мокнуться при этом мордой в траву, он вдруг бесшумно и опять же с какой-то своеобразной грацией сложился на манер гусеницы-землемера, опрокинулся назад и оказался сидящим на корточках в знакомой уже лейтенанту позе: обхватив колени и положив на них подбородок.
Глядя на эти эволюции, Михаил с облегчением осознал, что начинает вести себя более-менее по-нормальному. Во-первых, он отодвинулся опасливо и даже потянулся за оружием. Причём не за наганом: какая тут стрельба, если до немцев доплюнуть можно? Ничего, тварь, при всей её зубастости, щупла – в случае чего на неё и финки достанет. Во-вторых, он заметил массовую эвакуацию какой-то насекомой погани с мокрого обезьяньего брюха на сравнительно сухую обезьянью спину – заметил и отодвинулся ещё дальше. И в третьих, он, наконец, сообразил, какой-такой аромат подмешивается к затхлой болотной гнили – сообразил, но отодвинуться ещё дальше помешали кусты.
А чудище вдруг тихонько заворчало, ощерилось; ржавые космы на его плечах и загривке стали торчком. Мечников уже перехватил было половчее нож, но вовремя вспомнил: тварь и прежде уже принималась нервничать – всякий раз, когда вместо надтреснутого баса заговаривал тот, второй собеседник. Просто теперь второй заговорил куда громче, чем раньше. И, кстати, куда разборчивей.
– Даже гипертрофированное моё терпение уже вполне готово лопнуть, – словно бы не человек сказал, а танковые гусеницы пролязгали.
– Свят-свят-свят, – изумился бас, – что ж это акценту-то вашего этак разом подубыло?
Но лязгающий голос продолжал гнуть своё:
– Сперва вы оттягивали время в надежде придумать, как убедительно сбить цену артефакта, который предметом обсуждения есть; теперь морочите мою голову, давая себе передышку изобрести аргументы… Я надеялся иметь дело с весьма известным художником, большим знатоком, а получил только старого глупого… э-э-э… глупца. Возможно, вы любите боль? Ах, найн… Тогда для чего вы насилуете меня позвать оберштурмфюрера? Хотите, пусть займётся теперь он развязкой вашего языка?
– Вот честное благородное слово: не имею ни малейшего желания вас насиловать! – Басовитый, кажется, даже носом подшмыгнул от истовости. – А что до вашего эсэса, то, извиняюсь, я и почище видывал. Вот в тридцать пятом вёл моё дело один такой следователь по особоважным – Финкель… э-э-э… как бишь по батюшке-то… ага, вспомнил: Борис Маркович. Очень, кстати, этот ваш… штормфюрер на него похож. Прямо-таки неимоверное сходство, в манерах особенно. Часом, не могут они родственниками оказаться?
Второй собеседник пролязгал что-то на сей раз неразборчивое, но Леонид Леонидович (да он это, он – как от правды не увиливай, та всё едино слаще не станет) если и подпустил в голос почтительности, то так только, самую малость:
– Нуте-с, коль вас такая разбирает охота, перейдём к аргументации поддельности вашего ар-те-фак-та. Между прочим, не разумней ли для сей цели заиметь оный перед глазам… Не разумнее? Что ж, воля ваша… Кстати, вам бы своим умом до всего нижеизложенного докумекать, вы ведь от меня, дилетантишки, в отличие, как-никак профессионал… Ах, вы специализируетесь на… А что, есть такая?.. Ой! Да чтоб вас всех вместе с грёбаным вашим фю… Ай!
Судя по тому, что “ой” и “ай” прозвучали
