Белое, Черное море... какая к лешему разница? Хоть Японское. Я вот почему свои ощущенья сейчас описываю: наверное, лучшие минуты в жизни всякого человека, когда он тешит себя надеждою, что только от его персональной воли зависит судьба. Боже, какими мы порой бываем наивными! Но как прекрасны мгновения воли!
Вот и тогда, в Архангельске я воображал себе, чудачина, что мой решительный шаг способен круто поменять планиду. Шагнул я в сторону желдорвокзала. А почему бы и не Японское море? Сибирь ведь тоже типа русская земля. Добрался я до Вологды. От нее и до Данилова моего злосчастного рукой подать, но по счастью поезда на Восток через прекрасный город с резными палисадами идут минуя мою "столицу злого рока", через станцию "Буй". А все равно, когда проносился мимо малой своей родины (хоть и на приличном расстоянии), сердечко-то, ядренать, щемило. Я ж простил мою сучку-мать, оставившую меня на станции "Дно"... Мы, люди, все же прощать и любить умеем. Только не всегда хотим себя заставить поверить в свое умение.
Трясся все в общих вагонах, среди простонародья. Интересно так-то тащиться: народ едет на малые расстоянья, соседи часто сменяются, и нет-нет, а кто-то свою историю поведает. А я страсть как люблю человеческие истории. Случалось, попутчики предлагали и выпить, но я все же держался яко кремень. Однако, скажу прямо, от хавки не отказывался. И уносило, уносило меня на Восток к неведомому Японскому морю. Проехал и станцию "Поназырево" видал в окне один из своих зекинских университетов. Была мысль сойти с поезда и податься к дяде Ване. Но представил себе: спросит председатель: "Где был?" Что ответить - правду, что опять сидел?
На четвертый день, утром меня за ногу дергают. Отворяю зенки: мент надо мною стоит. Годы злосчастные воспитали во мне прежде всего интуицию. Сразу понял: неладное. Рядом с ментом мужичонка. Ногами сучит, фараона науськивает: "Он это, он... только прознаться надо, куда чемодан заховал..." Вытолкали меня на станции, название которой я так и не разглядел. Завели у конурку, и там давай пытать: "Куда вы дели личные вещи гражданина N?". Та-а-а-ак, думаю, теперь уже и вором буду. Причем, точно - ни у кого ничего не украв. Трезв ведь был, яко слеза Мичурина. Мужичонка-то дальше поехал, а я остался на этом безымянном полустанке в статусе подозреваемого. Скажу правду: очко у меня... того. Жим-жим. Опять же, чутье: чувствую, ЭТИ (трое ментяр) будут на меня навешивать все свои "висяки". Ну, я крепкий орешек, на понт меня брать бесполезно. Терпи, парень! Ну, и пошевеливай извилинами-то.
Попросился "до ветру". Менты добрые. Только, повел меня один из этих остолопов, не позволив накинуть верхнюю одежду. А скажу: было начало зимы, зело морозно, аж мандраж. Хорошо. Пристанционный клозет тесненький, но, замечу, чистый. Как на зоне. И, что главное, было в нем окошко. Ну, я через него и утек...
Шел перелеском, пересек поле, снова перся лесом. Вышел на грунтовую дорогу и двинул по ней. Неприятная, скажу, прогулочка: коченеют у меня конечности-то, прежде всего руки. Какое-то время тащился я по этому пути, пока не появилась в поле зрения телега. На ней мужик и женщина. Чего уж скрывать... встал я на их пути, остановил экипаж и насильно пассажиров высадил. С мужика пальтишко его снял, шапку, отобрал рукавицы, развернул гужевой транспорт и был таков. Те, местные пейзане, только рты раскрымши на мой разбой глядели. Как в шоке. По правде, я в первый и единственный раз в жизни преступное деяние совершал на трезвую голову. И, замечу, получалось у меня все это легко. Даже на удивление.
Ну, не знаю... может, и выдержал бы я прессование тех ментяр, что на станции. Характер у меня в общем, закаленный. Но пятое чувство подсказало: "Алеша, борись и спасайся!" Я боролся, конечно. Наверное, часа полтора гнал дорогою лошадь. В конце концов, она все же встала, думаю, выбилась из сил. Посмотрел я, что в телеге: сумка, там какая-то провизия, шмотки. Лыжи, кстати, имелись. Ну, для хитрости я отошел километра на два назад, экипировался - и рванул напрямки, на Восток. Кстати, вовремя: уже из леса увидел я сразу два ментовских "козла", несшихся в сторону оставленной повозки. Что же: бесстрашного бог ведет.
Шел до темна. Чего уж юлить, жутковато стало: мороз наяривает шибче, местность уж вовсе незнакомая... Заиграло очко-то. Уж мысль стала свербеть: а не вертаться ли взад? По счастью, в сумке нашлись спички. Разжег костер, перекурил это дело. Произвел ревизию добытого, простите, нечестным путем провианта: дня на три вполне растянуть можно. Ну, а дальше - что? Вот она воля - получай, брат Алексей Найденов.
Ночь я пролежал, свернувшись калачиком на ветвях подле костра. Слушал далекий вой волков, истошные крики ночных то ли птиц, то ли зверья. Утром снова двинулся вперед - по направлению к восходящему солнцу. Два раза пересекал малоезженые дороги, опасливо перебирался через замерзшие речушки. Однажды увидел вдали населенный пункт, однако, свернуть не решился. Ближе к вечеру мне здорово подвезло: набрел на избушечку, видно, охотничью заимку. Такая, аккуратненькая, три на четыре, сруб совсем свежий (на зоне в архангельской тайге в древесине я очень даже неплохо научился разбираться). Про такие я слышал, в них всегда есть спички, соль, посуда. Зеки из таежников не солгали: я даже нашел чай.
Вечер у меня был царский, ибо печурка, возле которой были любовно сложены сухие дрова, дарила уютное тепло. Не буду здесь подробно описывать свои сны, но, поверьте, они были сладки. Снилась мама. Я с детства и ругал ее нехорошими словами, и привык представлять ее себе эдакой большой, доброй женщиной, не шибко красивой, но... все понимающей. И все принимающей - благосклонно и великодушно. Удивительно, но в матушке со станции "Раненбург", той, что учила меня, горемычного бугая, закону божьему, я признал тот персонаж из моих снов, что являлся ко мне всю жизнь - но до обидного редко. И это я понял только здесь, в чужой избушке, запрятанной в лесной глуши.
Утром проснулся я оттого, что изрядно озяб - да еще звериное какое-то дикое чутье внутри меня взыграло. Прямо поземкою в моем мозгу: что-то не так! Мне показалось, за мелким окошком, амбразурой, затянутой полиэтиленом, промелькнула тень, и, кажется, заскрипел
