На горушке ждала меня новость. Пришла та самая Манька из Пречистого. Предстала предо мною почти старуха, смердящая, согбенная, с распухшим лицом. Слезно просила предо мною прощения за то, что оговорила. Спал я тогда себе тихо в уголку, пока приятели ее, как грица, оприходовали. А оговорить меня вынудил дуру-бабу якобы "нечистый". Ей, видишь, скоро на тот свет, цирроз печени загоняет во гроб, и хочет Манька раскаявшейся пред Господом предстать. Ну-ну. Во мне ни злобы к Маньке, ни жалости. Проехали, а назад уже ничего не возвратишь. А, коль чистым перед богом быть хочешь - ему и докладывай. Если бы не тюрьма, может, у меня еще хреновее судьба-то получилась. А так - хотя бы начитанным стал.
Вот совершенно не страдаю от подлости человеческой. Судьба казенная - она такая: не по этой статье, так по другой на зону бы угодил. Свобода выбора и все такое? Ну, знаете... А вот, я думаю, мы только незначительно можем поправить в своей судьбе какие-то мелочи, а в общих чертах она предначертана. Да, я читал рассказ про раздавленную бабочку и последствия. Но, может, не будем путать сочиненье с жизнью? В общем, дал я Маньке на бутылку и отпустил, сказав, что зла на нее не держу. Та еще для плизиру поползала на коленях по моему "пеналу", и ускакала прочь.
Сельхозтехника моя совсем развалилось, как и все сельское хозяйство района. Тут как раз Толя-Катях подсуетился: сезон, многие наши кто в запое, кто в отстое, и на перроне не хватает работников. Согласился я хотя бы до осени Чебурашек этих чертовых поносить по платформам.
Ну, поносил. С месячишко, наверное. По правде говоря, почуял я, что погружаюсь в неприятное болото, снедает меня заскорузлая обыденность. Каждый раз, засыпая, давал себе слово, что утром схожу в библиотеку и запишусь. Но утром как-то то ли лениво, то ли стыдно. Своей хари уже стесняться стал... ну придет эдакий в библиотеку: "Любезная, а не соизволите ли подать Ивана Сергеича Тургенева..." А тебе в ответ: "Вам, сударь, его отварить или отпарить, и чем будете запивать?"
И однажды, ближе к вечеру, кто-то хлопает меня по спине. Холеный такой мужичара, в красном спортивном костюме "Боско-Рашия", улыбается до ушей, сам пышет благородным перегаром. Долго я не мог понять, кто это, а он сам разъяснил: Колька из нашего Багряниковского интерната. Пока я на зонах университеты проходил, этот Колька по спортивной части пошел. И представьте себе, стал чемпионом пары олимпийских каких-то игр. Я так и не понял - то ли по бегу, то ли по плаванию. Заехал вот, проведать родные пенаты, разузнать, кто как устроился.
Очень он обрадовался, конечно, что все мы, то есть, те, кто не продвинулся по жизни, в анусе. Я все еще сирота, а его-то харя уже не пролазит в ворота. Это дело Колька предложил обмыть. Хватанули в привокзальном буфете. Я чувствую, что мне больше не надо, но спортсмен предложил добавить. Что ж... закатились в кабак в центре Данилова, еще долбанули... Проснулся я утром на полу в своем "пенале", на Горушке. На постели Колька дрыхнет. Разбудил меня стук в дверь: менты приехали - вязать. Свинтили, что характерно, и Кольку. На нас вешали ограбление продуктового магазина: якобы ворвались, девушку-продавщицу загасили, схватили с полки две бутылки коньяка и были таковы. Ни я, ни пара-олимпиец ни черта не помнили.
Что здесь сказать... свидетели показали, что продавщицу бил Колька. Крепко он ее своей накаченной лапищей "приласкал", сотрясение мозга у несчастной девушки случилось. Кольке впаяли четыре года. Мне - три с половиною. Судьба меня миловала: несмотря на Колькину крышу, на звонки из столицы, районный судья проявила объективность и главарем признала чемпиона. Да-а-а... бывший мой однокашник, конечно, рыдал при оглашении приговора - сущий ребенок. Ну, а я... дурак - и все тут. Побывал в свои неполные двадцать пять и насильником, и разбойником, и грабителем вот теперь.
Сидел я на зоне в северном поселке Карпогоры. Ничего не могу сказать - хорошая колония, "красная" - порядки и все такое. Один раз, что уж совсем для меня было удивительно, приезжала на свиданку та женщина, со станции "Раненбург". Изначально мне очень радостно было - хоть какая, а близкая душа... ой, как нам порой не хватает-то, чтобы нас вспоминали в трудную минуту и дарили тепло. Но женщина в первый же час свиданки нажралась той самой водки, которую мне в грелке пронесла, и романтические отношения окончились, так и не начавшись. Ну, ежели у меня-то крыша едет от познанья зеленого змия - на что мне такая подруга?
Третий срок - уже тенденция. Оттрубил я его нормально. Пахал на пилораме, в свободное время опять много читал. Редактировал газету нашего отряда, писал в нее. В отряде меня даже "Толстым" прозвали. Конечно, с ударением на последнем слоге. Авторитетом я стал в пенитенциарном мире - вот, дела-то какие. Снова вышел я по УДО. Местным поездом доехал до Архангельска - и не знаю, куда дальше-то лыжи свои навострять. В Данилов, в замкнутый круг? В Чаплыгин, к батьке и на крахмальный и к алкашихе? Куда не плюнь - всюду засада.
Вот, стоял я на берегу Двины... Шумит большой город, чайки истошно кричат в небесах... И снова перепутье: куда же на сей раз потянет меня, горемычного, судьбина? Где-то здесь, рядом совсем, Белое море, там, как рассказывали мне на зоне мужики, те, кто из местных, поморов-трескоедов, Соловецкий архипелаг. На нем монастырь, туда, ежели не врут, можно попроситься в трудники. Знающие говорят, монахи не отказывают даже прожженным уркам, до поры нашего брата не трогают, не грузят уставами какими-то афонскими. Правда, недели через две, ежели новичок не оправдывает, силой отправляют на материк. Нет, не тянет что-то уже по святым местам, лучше уж по несвятым. По большому счету, монастырь - тот же казенный дом с четырьмя стенами, небом в клеточку и режимом. Хватит, накушался.
Еще, сказывают, можно наняться в бригаду - лес там валить, искать в недрах нашей
