Итак, с утра батя был такой... живенький. А днем стал задыхаться, покраснел. Сказал: "Устал, пойду, у себя полежу..." К вечеру вышел. Необычно бледный, а, точнее, пепельный. Захотелось сказать: "Надо бы скорую вызвать". Но какая здесь скорая? Чего ж они тут с врачами-то не продумали...
В камбузе Эдик как-то неловко осел, схватился за грудину - и шумно плюхнулся на пол. Мы со Степой бросились к старику, пытались поднять. Дед прохрипел (страшно, с клокотом):
- Поздно, дети... уже все. Я тут, тут... отдохну.
Положили под голову дерюгу. Дед пытался хватать воздух, видно было, ему не хватало. Теперь уж лицо его совсем побелело, седая бородища казалась желтой. Последнее, что Эдик смог произнести:
- Мама, мамочка, зачем же так. Я скоро, скоро... им воздастся. Все...
И глаза его потухли, зрачки сузились до точек. Степа закричал:
- Кто-нибудь умеет делать искусственное дыхание, ч-чорт?!
Какое там дыхание, это - смерть, летальный исход. Не скрою своей первой же, практически, кощунственной мысли: ага, коли здесь умирают, значит, мы уж точно не мертвые - и это никакое здесь не чистилище, не рай и не ад. Это жизнь, я жив, ядрена-матрена! Ведь двум смертям, помнится, не бывать...
Убедившись окончательно, что дыхания и пульса не наблюдается, я прикрыл веки старика. Степа надрывно заплакал, убежал к себе. В камбузе оставались несколько человек. Некоторые выглядели растерянными испуганными. Из оцепенения их вывела Люба - резким окриком:
- Ну, и что стоим? Не видели, как человек отправляется ко Господу? Все там будем - даже не надейтесь. У нас, грешных, теперь задача: достойно отправить тело, а душа раба Божия Эдуарда покамест пребудет с нами.
Люба - молодец: за ночь она по хритианскому обычаю омыла тело, убрала Эдика как надо; мы из фрагментов мебели сколотили подобие гроба. Если я правильно понял, смерть в этой дыре - явление нечастое. Вот, предположим, над нами ставят эксперимент некие господа из высшей расы. Почему они позволили бате помереть - не оказали помощь? Это тоже разновидность опыта?
...Несли гроб торжественно, причем, именно тем путем, которым я когда-то пытался драпануть. При свете фонарей поставили тело в том самом тупиковом зале, где на стене латинская надпись про GLORIA MUNDI. Люба, перед тем как закрыть гроб крышкой и заколотить, прочитала простую христианскую молитву про Отца, который на небесах сидит и хочет ввести нас во искушение. Весь вид людей, некоторые из которых не умеют даже креститься, говорил о том, что от религии они весьма далеки.
Оказалось, зал - не совсем тупик. В тот раз я нервничал и не разглядел. За одним из уступов скалы скрывался лаз, не закрытый никакими заклинаниями. Гроб молча заткнули туда. Люба, произнеся "Аминь!", вопросила:
- Может, кто-то что-нибудь скажет? Подобающее.
- Можно, я? - Робко пролепетал Степа. Видя, что никто не против, парень выпалил: - Прости, дядя Эдик. Мы... мы... да, ладно. Вот, для меня ты был как отец. Очень хотел бы, чтобы ты был моим родным отцом. Все глупо, глупо... - Степа отвернулся, утер слезы рукавом. Все, выдержав пристойную паузу и поняв, что ничего уже не будет, медленно двинулись назад. Я задержался, фонариком посветил в дыру. И увидел, что новенький гроб лежит поверх старых. Причем, нижние гробы под весом верхних продавились, а те, что в самом низу, практически превратились в тлен.
...В комнате Эдика сидели четверо: Степа, Люба, Леша и я. Впервые в я батиной комнате. Она чуть побольше моей, обстановка такая же - кроме стеллажа с книгами и ноутбука на столе. Картина над кроватью: густой лес, вид сверху. Изучил корешки книг: они преимущественно научные: геология, ботаника, биология, география. Много названий на иностранных языках. Мы аккуратно собрали со стола многочисленные бумаги, сложили их в коробку. Леша уверил: он разберет Эдиков архив. Так же могильщик прибрал и ноутбук.
Люба взгромоздила на стол две бутылки. Это водка. На этикетках написано: "Болдинская осень", производство Арзамасского ликеро-водочного завода. Креативные люди, однако, в спирто-водочной отрасли крутятся. Да уж... почему-то за все мои месяцы в подземелье я не вспоминал о том, что есть в жизни простые человеческие радости типа пьянки. Повод, возможно, не самый удачный, но утонуть в парах алкоголя действительно хотелось. Нехорошо, наверное, ведь человека только что похоронили. Но стояла такая угнетенная атмосфера, что потребность на крыльях водки умчаться в нирвану стала идефикс. По крайней мере, для меня. Появилась и закуска, принесенная с камбуза. Люба трубно изрекла:
- Покойника помянуть - не грех. Даже Сын Человеческий винцом не брезговал.
Разлили в чайные чашки - рюмок или стаканов здесь не предусмотрено. Помянули. Помолчали, не закусывая. Леша разлил еще. Снова молча выпили. На сей раз, закусили.
- И чего молчим? - Вопросила Люба. Ее глаза повлажнели, засалились. У меня глаз наметан: такое бывает у опытных пьянчуг. - Ведь мы живем. Да, Эдичка? - Обратилась она почему-то к картине.
- Ы-ы-ы... - Заныл Степа. - Надо ж что-то про дядю Эдика сказать. - Язык парня заплетался, кажется, он поплыл. Шибко быстро, видно мало упражнялся в употреблении...
- Да что говорить-то... - Рассудила Люба. - туда (все поняли, что она про смерть) тыщи путей. А вот, обратно...
- Но все же скажу, - встрял я (Леша, откупорив вторую бутылку, разлил по третьей), - и не промолчу. Ты, батя (я тоже вперил взгляд в картину), для меня был непонятен. Чистилище, говоришь. Грязнилище! И уйобище. Вот.
- Сашенька, - умитворяюще промямлила Люба, - не надо так. Да, у тебя особая история. Но ты молод, красив, наконец. У тебя впереди много...
- Люб, не надо, - резко отрезал я, - никто из вас не был близок ни к Эдику, ни к кому либо иному. Да и вообще вы все тут... поодиночке, упыри, б...я. - Как вы поняли, меня тоже торкнуло.
- С-саня, ты вр-р-реш-ш-ш!
