Эдик здесь, в бункере, оказывается, не так и давно - года два или чуть больше того. Есть тут старожилы, практически мастодонты, которые лет пять уж подземную хавку через себя пропускают, а, может, и более. Та же Люба, к примеру - дородная женщина лет пятидесяти. Я от Степы узнал, что у нее два сына... были. Хорошие пацаны, может быть, при благоприятном стечении обстоятельств, из них выросли бы славные Сыны Отечества. Но случилось иначе; что выросло - то выросло.
Сыновья с малолетства присоединились к одной из влиятельных бандитских группировок, как в те времена принято было говорить, бригад. Конечно, пацаны оставались на третьестепенных ролях, практически, собирали дань с ларьков. Так бы им и оставаться мелкими рэкетирами, но случись так, что на зону влияния бригады наехала группировка из соседней области. Жили бы да поживали все эти криминальные тусовки, мирно делили территории... ан нет: хочется ведь завоевывать, наваривать, подавлять. Впрочем, в животном мире, кажется, так же. Даже медведи, говорят, воюют за обладание пространством, хотя, тайга более чем просторная. Обе бригады, к слову, чисто славянские. На стрелке случилась пальба, и боевое крещение для мальчиков (авторитеты с обеих сторон подставили молодых) окончилось восемью "двухсотыми", а среди неудачников - Любины сыновья. Других детей у нее не было.
Муж Любин, не вынеся горя, месяца через два после трагедии повесился. Люба, будучи человеком верующим и сильным, подалась в монастырь. Известно ведь, что судьба наших детей - прямое следствие грехов наших, а последние, согласно одной из версий, можно отмолить. Смерть мальчиков - последнее звено в цепочке, построенной из ошибок воспитания. Беда разве в том, что ее, цепочку, уже не перевяжешь, там не только накрепко спаяно, но всё насмерть вросло в ткань бытия. Я это к тому, что ничего не отмолишь. Ну, это мое мнение - его я никому не навязываю.
Монастырь - знаменитый на всю Святую Русь, с чуть не тысячелетней традицией. Матушки благословили Любу в послушницы, но с условием: для будущего пострига она должна избавится ото всей личной собственности. Жена Христова не может быть обременена земными благами - это искушение, противоречие самой сути монашеского деланья. А посему следует продать квартиру, дачу, мужнину машину (неплохую, кстати, недавно купленную - сыновья натыренными деньжищами тоже помогли)... в общем - все, что нажито непосильным трудом. Ну, а вырученные средства непременно надо передать в пользу монастыря. Для Любы в Духове все одно не жизнь, она с легкостию согласилась, после - пожалела.
Любе обещали в монастыре отдельную келию, ну, и довольно почетное положение. А поселили чуть не в казарму, в которой маялись двенадцать трудниц, половина из которых - бывшие зечки. Тягостная, в общем, атмосфера, как в концлагере.
Стала наша Люба права качать, а матушки ей: "Это тебя гордыня поедает, ты больше молись и постись - и будет тебе благодать". И вот как-то приятельница приехала - и рассказывает: в квартире, которую Люба по настоянию матушек продала через посредника, предоставленного монастырем, проживает сын настоятельницы, про которого известно, что он ведет, мягко говоря, далеко не праведный образ жизни. А на машине разъезжает один молодой да ранний батюшка, зело любящий вести светский образ жизни. Ну, и взбунтовалась вдова. Пыталась за правду-то побороться. И вынесли тетку казачки-охраннички за ворота святой обители, отправив с Богом на все четыре стороны.
Здесь, в бункере у Любы, как минимум, своя комната. Говорят, она вся в иконах, но я там не был. Практически, для Любы здесь - монастырь, да еще и без послушания. Хотя - и, видимо, Люба это поняла - по большому счету не предназначена она для монашеского деланья. Слишком много в ней жизненной силы, широка она (и в прямом, и в фигуральном смыслах), а просто так не сузишь.
Занятный и горький факт: схлестнувшиеся на стрелке славянские группировки боролись за контроль над одним из городских рынков - тем, что напротив жэдэ-вокзала. Но в итоге рэкет с торговых точек стала собирать бригада, состоящая преимущественно из выходцев с Кавказа. Логичен вопрос: а что делали наши, в смысле, милиция (тогда органы в полицию еще не перекрасили)? Ответ: была в курсе. Все эти бандюганские дела - тоже вариант правопорядка, точнее, понятие-порядка. Органам выгодно, что кроме официальной законности существует еще и альтернативная структура. Последние, то есть, бандюки, не идут на беспредел, они стараются держаться в РАМКАХ. И пресекают откровенное бесчеловечье - когда уж ни одна из моральных норм не действует. Если кто-то кое-где у нас порой... то есть, насилует, расчленяет, педофильствует - они, то есть мир криминала, сами помогают блюстителям порядка прищучить негодяев. А все вместе это именуется СИСТЕМОЙ. Хотя, замечу, и СИСТЕМА, случается, дает сбой. Это когда человек СИСТЕМЫ пускается во все тяжкие. Иные думают: СИСТЕМА своих не сдает. Еще как сдает! Со свистом.
Так вот... еще с утра Эдик был весел, шутил, меня со Степой подкалывал. Юморной дед наш Эдик, и меткий. Помню, заспорили мы об отношениях между мужчиной и женщиной, о том, что раньше и слова такого не было: секс. Батя и выдал: "В наши времена прекрасно и с обоюдным удовольствием трахались просто так - без секса..." Или к Любе: "Вот, ты как бы верующая. Я понимаю: Бог-отец, Бог-сын... а вот что такое - Бог-святой дух?" И Люба реально зависает. Еще вариант: "Вот, ты о высоком и глубоком. А скажи: почему коза - горошком, а корова - лепешкой?" - "К чему ты, бать..." - "А к тому, что ты сначала в говне разберись - а посля в высокое и глубокое лезь..."
Итак, с утра батя был такой... живенький. А днем стал задыхаться, покраснел. Сказал: "Устал, пойду, у себя полежу..." К вечеру вышел. Необычно бледный, а, точнее, пепельный. Захотелось сказать: "Надо бы скорую вызвать". Но какая здесь скорая? Чего ж они тут с врачами-то не продумали...
В камбузе Эдик как-то неловко осел, схватился за грудину - и шумно плюхнулся на пол. Мы со Степой бросились к старику, пытались поднять. Дед прохрипел (страшно, с клокотом):
- Поздно, дети... уже все. Я тут, тут... отдохну.
Положили под голову дерюгу. Дед пытался хватать воздух, видно было, ему не хватало. Теперь уж лицо его совсем побелело, седая бородища казалась желтой. Последнее, что Эдик смог произнести:
- Мама, мамочка, зачем же
