— То есть как это не уверены? — проигнорировал Ленар последнее предложение. — Петре, о чем вы?

— Вы нашли этих людей на буксире Пять-Восемь, и обнаружили их одетыми в одежду экипажа Пять-Восемь, — начал объяснять Петре, зачем-то водя пальцем по столешнице. — Но есть ли у вас хоть какие-то неопровержимые доказательства, что это действительно экипаж Пять-Восемь?

— Я уважаю ваше чутье, но вы, кажется, уже начинаете выходить за пределы разумных сомнений.

— Вы уверены? — приподнял он брови, словно школьный учитель, услышавший от своего ученика неправильный ответ. — Илья оппозиционер, Аксель обезвреженный, а Густав вообще робот в человеческой оболочке. Как таких людей могли допустить до управления кораблем?

Какой хороший вопрос, и как некстати он прозвучал.

— Ваши параноидальные наводящие вопросы меня однажды доконают, — признался Ленар. — Даже если допустить, что ваши сомнения оправданы, тогда кого же мы спасли, и где настоящий экипаж?

— Так ли это теперь важно? — ответил Петре вопросом на вопрос и вымучил из себя улыбку.

Когда Вильма добровольно заточила себя в обсерватории, у нее стремительно вырос длинный список того, что она делать не собиралась. Она не собиралась сидеть там вечно — было на вершине этого списка. Она сама так решила назло желанию свить гнездо из собственной одежды и впасть в спячку до следующего момента, когда вселенная снова перевернется с ног на голову.

Она не собиралась вести с кем-либо задушевные беседы.

Она не собиралась плакать в чью-то жилетку.

Она не собиралась выяснять, насколько все плохо за дверью, ограждающей обсерваторию от света.

Она не собиралась оправдывать свои поступки.

Она не собиралась обманывать себя надеждами, будто что-то могло стать как прежде.

Собиралась ли она вообще хоть что-то делать?

Ей требовалось время, чтобы все обдумать, но когда времени оказалось достаточно, думать оказалось не о чем. Все уже произошло, и история была высечена в граните. Изначально глупо было думать, что есть какой-то глубокий смысл в добровольном заключении внутри собственных сожалений в ожидании, когда смирение снизойдет и дарует свободу. Космос — это не тюрьма. Настоящая тюрьма в голове, и решетки ее иллюзорны. Выйти на свободу легко — достаточно было лишь сделать шаг и, быть может, небольшой толчок со стороны ничуть не помешал бы.

Вильма знала, зачем ее навещала Линь. Чтобы стать этим толчком. Нельзя сказать, что ее история произвела на Вильму сильное впечатление или заставила что-то переосмыслить, но ведь Вильма и так не собиралась сидеть взаперти вечно. Если не визит Линь был тем сигналом на выход, который Вильма тайно ждала трое суток, тогда все было безнадежно.

За дверью Вильму не ждало ничего хорошего — это она поняла, когда свет вонзился иглами ей в глаза, а желание выйти наружу и встретиться со своими страхами начало вытесняться желанием вернуться обратно во тьму и пожить еще немного в уютной неопределенности.

Пока она переставляла затекшие ноги по палубе, ее тревожила перспектива встретить кого-то из своих коллег. Она заранее знала, в каких вопросах ее похоронят, и не могла придумать достаточно убедительных ответов. Она заранее знала, какими взглядами будут на нее смотреть, и заранее распрощалась с чувством комфорта. Каждый шаг был словно навстречу пропасти, и чем выше она поднималась по трапу, тем более долгое падение ее ожидало.

Первая палуба встретила ее безразличием, как незваного гостя встречает пустой порог и беспечно открытая дверь, оставленная без присмотра. Работа еще не окончена, напоминала себе Вильма, но холодные от безразличия переборки намекали ей на обратное.

Очередная дверь, за которой не было ничего хорошего, открылась, и Вильма шагнула достаточно резко, чтобы опередить собственные мысли, умолявшие держаться подальше от этого страшного места. Это было подобно вхождению в горящий дом, только вместо огня там полыхали боль, чувство вины и настолько дурные воспоминания, что их хотелось удалить хирургическим путем. Вильма дождалась, пока дверь закроется, отрезав путь к трусливому бегству, и попробовала пропитанный антисептиками воздух на вкус. Весь космос мог показаться гостеприимным после посещения этого отсека, но она заставила себя остаться и столкнуть свой взгляд с медицинской койкой. Ее занимала тень от некогда полного сил и устремлений мужчины, способного своей энергией прожечь дыру в чьей-нибудь груди. Он лежал настолько неподвижно, что лишь биомонитор над его головой напоминал о том, что это живой человек. Его грудная клетка, наполовину скрытая одеялом, вздымалась с трудом уловимыми движениями, а вена, прячущаяся под пластырем на руке, лениво впитывала через катетер парентеральную смесь, заставляющую это тело работать.

Илья умирал. Просто очень медленно.

Ему было больно. Даже больнее, чем Вильме от одного лишь взгляда на плоды своего самого страшного деяния. Она лишь нажала на спусковой крючок, и жизнь человека начала осыпаться, словно лепестки давно высохшего цветка. Илья был полуживым напоминанием, насколько хрупка может быть человеческая жизнь, и по какой причине она может стоить больше семидесяти двух миллионов груза. Осталось лишь понять, сколько стоит жизнь человека, который отнял жизнь у другого человека, но Вильма не хотела знать ответ.

Шкафчик с лекарствами оказался не заперт. Как опрометчиво. После того, как Радэк с Ирмой сбежали, у пиратов не осталось причин доверять Вильме, но Илья решил иначе, и сохранил ей свободу. Это и стало его ошибкой. Это и отправило его на больничную койку с огромной дырой в животе. Теперь эти же ошибки начал повторять кто-то другой, и по его вине в руках Вильмы оказалась ампула с анальгетиком. И шприц.

Шорох отвлек ее от медленно наполняющегося физраствором шприца, и она столкнулась со взглядом, наполненным целой гаммой эмоций. Она знала, что Илья не спал, а лишь лежал с прикрытыми глазами, но теперь, когда он обозначил свое ясное, почти незамутненное болью сознание, смысла сохранять тишину не оставалось.

— Мне, — тихо проговорил он, деля фразу на короткие болезненные вдохи. — Очень больно. Но хватит сил. Чтобы закричать.

Он боялся ее. Это была более чем логичная реакция на единственного человека в радиусе сорока световых лет, который решился воспользоваться боевым оружием по прямому его назначению. Так она и выглядела со стороны — беспринципная женщина, которая готова сначала совершить невероятно аморальные поступки, а затем задуматься о них, когда уже стало слишком поздно.

— Я не стану затыкать тебе рот, — пообещала она, смешивая физраствор с белым порошком. — Напротив, я собираюсь сделать так, чтобы тебе было легче кричать.

Каждое движение ее рук он сопровождал с недоверием, и Вильма прекрасно его понимала. Кто она такая, чтобы человек, которому она практически выпустила кишки, продолжил ей доверять? Она точно не знала, насколько серьезный ущерб она ему нанесла, но понимала, что орган, ответственный за доверие людям, пострадал сильнее всего. Странно было видеть такую метаморфозу в человеке, который обернулся против закона и использовал ложь в качестве инструмента для достижения своих эгоистичных