Кто-то помогал ему подняться, тащил. А вокруг носились некие темные вихри, чернота налетала, пронзала холодом, валила с ног. Но рядом было надежное плечо, Добрыню удерживали, вели через эти темные вьюги, смерчи, сквозь дикий яростный вой.
Он с удивлением понял, что его поддерживает кромешник Мокей, увидел его так близко… И этот прищуренный от ветра обычный серый глаз, и повязку через другую глазницу. Лицо вроде молодое, но с какими-то скорбными морщинами. Сколько ему лет? Да о чем, в конце концов, он сейчас думает?
– Куда тащишь меня? Где Кощей?
– А вон же, в руках у Малфриды.
Они были уже рядом, могли рассмотреть ее за темными стонущими вихрями, которые вдруг стали смыкаться в ее окровавленных ладонях, блеснули металлом. И Добрыня с удивлением увидел, что ведьма держит в руках обычную штопальную иглу.
– Это и есть смерть Кощеева! – почти с восторгом произнес рядом Мокей.
Малфрида кинула на него быстрый гневный взгляд, будто бы он мешал, и продолжила колдовать.
И на глазах удивленного Добрыни игла исчезла, и теперь чародейка держала обычное белое яйцо. Которое вдруг потемнело, обросло сероватым пером, и вот уже бьет крыльями, пытаясь вырваться, дикая утка. Она даже крякнула, но тут ее утиный клюв расширился, задергался подвижным носом – ведьма уже держала бьющего лапами зайца.
Малфрида еще что-то прорычала и подбросила зайца. Сейчас сбежит… Но над ней, прямо в воздухе, словно огромная пасть, вдруг открылся возникший невесть откуда каменный сундук, заяц впрыгнул в него будто по собственной воле, и крышка захлопнулась. Тяжелые канаты оплели сундук, подняли куда-то вверх, унесли…
Добрыня только смотрел. Не было мути тумана, не было темных вихрей, расходились тяжелые тучи, и над горным перевалом заалело низкое солнце. И везде: на склонах с полосами снега, на вершинах елей, на камнях плоскогорья – сияли багряные блики, как будто разлитая кровь.
– Так где же Кощей? Ты заколдовала его?
Малфрида слабо опустилась на колени. После вспышки сильного чародейства она выглядела обессиленной – лицо посерело и осунулось, волосы повисли космами, вокруг глаз образовались темные круги. Дышала тяжело, как после долгого бега.
Мокей поддержал ее, стал хлопать по щекам, не давая впасть в беспамятство.
– Все, милая, все! Ты заколдовала его, уничтожила его силу. Он не сможет больше явиться!
Кромешник почти смеялся, но потом лицо его помрачнело.
– Однако… кто знает, сколько его чар могло проникнуть в тебя саму, когда Кощея развеивала. И может так случиться, что однажды ты не сумеешь с этим справиться.
Он не договорил, просто смотрел на нее – и столько было в этом взгляде!
– И все же, куда делся Кощей? – хотел понять Добрыня.
– Да оглянись же ты! – резко ответил ему Мокей. – Посмотри на тень – это все, что от него осталось.
Добрыня оглянулся и онемел. Там, где над ними возвышалась каменная стена высокой горы, виднелась темная нечеткая тень. Словно камни там расплавились и почернели, когда душа покинула тело Бессмертного. Почти под горной грядой наверху можно было рассмотреть тень от его головы, широченные плечи великана, широко расставленные ноги. Но это была всего лишь тень. А сам Кощей…
Добрыня понял.
– Ты заколдовала его душу, Малфрида! Спрятала в иголке, иголку в яйце, яйцо в утке, утку в зайце, зайца… Где тот сундук, в котором ты его замуровала?
– Далеко, – отозвалась ведьма, поднимаясь с помощью Мокея. – В безбрежном море, на одиноком острове, на высоком дереве. И уж поверь, Добрынюшка, не тебе предстоит однажды сломать эту иголку. Ты же… ты остался человеком. И что? Жалеешь теперь?
Как он мог жалеть? Он стоял живой, по щеке текла кровь из пореза, все тело болело, однако он видел все вокруг, дышал, ощущал упоительный запах тающих снегов и чувствовал во рту вкус хвои, аромат ее коры. Огромная тень высилась над ним, но уже не угрожала. Это была всего лишь тень, о которой особо и думать теперь не стоило.
Добрыня еще недавно был готов погибнуть в схватке, даже согласился принять в себя чужую душу, стать нелюдью темной и уйти за Кромку. Но вот же он стоит, смотрит по сторонам, он жив и здоров, он дышит. И остался собой. О чем же ему жалеть?
А спасла его чародейка Малфрида, его мать. И помог ей в этом его отец… как бы к нему Добрыня ни относился.
И витязь шагнул к ним, обнял обоих.
– Благослови вас Бог!..
Ну вот сейчас ведьму передернет от сказанного ее сыном-христианином, а кромешник вообще отшатнется. Но нет же, они стояли все втроем, улыбались друг другу.
С гор веяло ветром, журчали водопады от таявших снежников. Все в мире менялось, лишалось чего-то необычного, волшебного, даже ранее сверкающая кольчуга Добрыни вдруг померкла, стала просто кольчужной рубашкой из спаянных колец. Шлем тоже не сиял уже, а казался простым шишаком обычной ковки. А куда делся меч, Добрыня сейчас и вспомнить не мог. Все чародейство растаяло с исчезновением того, кто давал темные чары этому миру. Можно было бы и пожалеть об этом… но мир и без чар так прекрасен! Даже дали дальние проступили внизу, теряясь в легкой голубоватой дымке, окутывающей предгорье, светилась вода широких озер. Облака на небе отступали, багровели и золотились в лучах солнца. Все успокоилось, но дышало и жило.
Позже Добрыня подсел к Малфриде, спросил у понурой, истратившей на колдовство все свои силы матери:
– Сможешь идти или тебя понести? Нам ведь теперь долгий путь предстоит. Ты сама сказывала, что надо идти к Колдовскому заливу, поджидать проплывающие суда. А путь туда неблизкий, да и неизвестно, возьмут ли. Выдержишь ты такое путешествие?
Она приподняла опущенные веки, улыбнулась.
– Ветер подует – и я воспряну. Роса упадет – и я оживу. Каждый шаг по земле будет возвращать меня к жизни. И каждый распустившийся цветок даст мне новую волну дивного, что есть во мне.
Добрыня усмехнулся, но ничего не сказал. Хотя было в его душе сомнение. Он ведь тоже имел в себе частицу волшебной крови, но сейчас, после всех пережитых чудес и страхов, был рад, что чувствует себя самым обычным. Главное – верить в себя и знать, как поступать. А сейчас надо было
