Он хотел уже ехать по своим делам, но передумал и, решив полюбоваться еще великолепным портретом, направился снова к нему. Каким же талантом надо было обладать, чтобы так ясно передать всю неземную красоту той, в чем он не секунды больше не сомневался, той красавицы, которую он только что видел. И представьте, какое его ждало удивление, разочарование и потрясение, когда, подойдя к картине, он увидел лишь, отражающийся в стекле, которым картина была защищена, пустой зал. Зал в отражении и зал на холсте, современность накладывалась на прошлое… За исключением одной важной детали, та особа, которой он только что любовался, восторженно тая в ее надменном взгляде, та красавица из прошлого, без которой он не мог уже прожить и недели, чтобы к ней не наведаться, так вот — эта особа с картины самым загадочным образом исчезла… Нет, не вместе с картиной, как вы могли подумать, а именно из картины, где на полу валялся забытый кем-то хирургический скальпель и, что совсем уж никак не вписывалось ни в какие рамки, самая обычная зажигалка из нашего времени. Однако, прошла какая-то минута, как исчезли и эти артефакты…
***
Ко всему остается добавить, что Коршуна выпустили из больницы только через год, да и то под обязательное наблюдение врачей, и встречала его за воротами всего одна, но зато очень красивая брюнетка. Профессор, наблюдавший за ними из окна своего кабинета, знал её. Она каждую неделю в течении всего этого тяжелого года приносила «больному» передачи: фрукты, овощи, соки разные, но так не разу его и не проведала. Профессор пробовал узнать хотя бы её имя, чтобы сообщить больному, но из этого ничего не вышло. Женщина мило ему улыбнулась и попросила не беспокоиться. Больной же передачи принимал, но так за год ни разу и не поинтересовался, от кого они.
Двое сели в машину, серую «девятку» неизвестно какого года выпуска, и больше профессор их не видел. Он не удивился и не расстроился. Темная это была история и не его ума дело. Его дело было больных лечить, а не разгадывать тайны, что он, собственно, и делал, причем, делал очень даже неплохо. А тайны? Тайны пускай остаются на совести тех, кто их придумывает, нечего забивать себе голову всякой ерундой, ничего хорошего из этого все равно не выйдет. В лучшем случае объявят психом и отправят лечиться, а в худшем…
Они долго ехали молча. Коршун смотрел по сторонам и любовался природой, а Риту и так все устраивало. Она, вообще, за последний год отвыкла от общения и теперь только была рада, что он не лезет к ней со своими расспросами.
— У меня осталась кассета с записью, — почти долгого молчания проронила она, где тебя по телевизору разыскивали. Помнишь, что я случайно записала, перед тем как тебя взяли, а я успела смыться…
— Помню, и что? — Коршун взглянул на свою спутницу.
— Что с ней делать, хотела узнать?
— Она тебе нужна?
— Нет, — Рита пожала плечами, — я думала…
— Тогда выкинь.
— Как скажешь.
Дорога сделала поворот, и их взору неожиданно открылось взлетное поле с застывшими на нем небольшими самолетиками. Не доехав до одного из них метров тридцать, машина резко затормозила и остановилась. Они выбрались из кабины и направились к нему. Двигатели самолета были уже запущенны, крылатая машина ждала только их, чтобы взмыть в воздух и раствориться в небе. Коршун поднырнул под крыло, открыл дверцу и помог девушке забраться, потом залез сам.
— Вот так сюрприз, — заметил он, усаживаясь.
Девушка не ответила, она смотрела в другую сторону, туда, где стояли другие самолеты. Пилот тем временем занял место за штурвалом, и небольшой одномоторный самолетик стал медленно выруливать на взлетную полосу.
— Куда мы летим? — спросил Коршун.
— Не знаю, — Рита снова пожала плечами. — А что мы должны куда-то лететь? Покататься просто так мы уже и не можем?
— За какие шиши?
— Я думаю, пятидесяти тысяч долларов, вырученных тобой за ту, другую кассету, на первое время нам хватит. Было бы куда тратить!
— Они у тебя? — удивился Коршун.
— А я тебе их отдавала?
— Нет.
— Чего тогда спрашиваешь? Я их вложила в прибыльный бизнес и за год у тебя почти миллион.
Коршун посмотрел на девушку и…ничего не сказал. Самолет забирался все выше и выше и вскоре совсем пропал из виду, скрывшись за облаками.
— Красиво, — сказал он.
— Да, — кивнула она, — очень. Я, вообще, люблю летать.
— Я одному пацану обещал показать небо. Обманул…
— Не расстраивайся, он уже забыл.
— Да, год прошел.
— У него все впереди.
— Конечно, но…
— Виктор…
— Что?
Рита перестала рассматривать небо и повернулась в его сторону.
— Скажи, я зря все это затеяла, да?
— Не знаю, — он не стал вилять. — Время покажет.
— Лика так и не объявилась, — сказала она.
— А вторая?
— О ком ты?
— О той, которая была с нами в тот вечер…
— Не понимаю, — удивилась Рита. — Нас было двое.
— Да, — кивнул Коршун. — Ты и она.
— Нет, я и ты…
— Все время?
— Все. С того самого момента, как ты подобрал меня на площади.
— Может, ты забыла?
— А ты оранжевых человечков видел? — спросила Рита, игнорируя его вопрос.
— Нет, — ответил Коршун.
— Странно, их на площади было много.
— Не видел, ¾ устало отмахнулся он.
— Вот и я твою подругу не видела, — Рита отвернулась к окну и замолчала.
— Пусть будет так, — согласился он. — Так даже лучше…
— Конечно, — кивнула она.
— Тебе было трудно все это время? — спросил он.
— Очень, — ответила она.
— Думаешь, что теперь будет легче?
— Хотелось бы.
— Предлагаешь с белого листа?
Рита молча кивнула, чувствуя, как неожиданные слезы вдруг заполнили глаза.
Минут десять летели молча, каждый думал о своем, каждый смотрел в свою сторону.
— Значит, нет? — Рита первая не выдержала молчания, расценив его как отказ. — Разбежимся, словно бы и ничего не было?
— А разве что-то было? — спросил Коршун, незаметно улыбнувшись, возможно, первый раз за весь этот проклятый, выпавший из их жизней год.
— Ну ты и сволочь, Коршун.
— Знаю, — кивнул он и привлек Риту одной рукой к себе. Она попыталась вырваться, но он ее уже не отпустил, размазал ладонью соленые слезы по ее щекам и нежно прижался к ним своими сухими колючими губами.
— Отстань, — она попыталась высвободиться, но не сильно, — я тебя ненавижу.
— Правда?
Ответа он не услышал. Возможно она что-то ему и говорила, что вряд ли, слова в их отношениях значения уже не имели. Он прижался к ее лицу, да так и затих, прислушиваясь к себе и, чувствуя, что и у самого внутри вдруг что-то накатило, странное, непонятное и до сих
