— А машины из парка успели вывести? — спросил я, чтобы отвлечь его от тревожных мыслей.

Оказалось, что танки уцелели благодаря учебной тревоге. Накануне в штабе дивизии был замполит корпуса Попель. В разговоре с комдивом он завел речь о том, что боевую подготовку надо приблизить к действительности войны, которая, по всему видно, близка. Очевидно под влиянием этого разговора Васильев и приказал вывести дивизию в час ночи, вчера, когда никто не ожидал тревоги.

— И знаете, что интересно, — сказал Белевитнев. — Все были страшно недовольны. Захожу в казарму, чтобы проверить, как проходит подъем, слышу голоса: «Выходной день, и поспать не дают!», «Неужели нельзя было отложить тревогу на понедельник!» А не успела выйти из парка последняя рота танков, как от казарм остались обломки. Кто медлил, там и остался. Гитлеровцы на понедельник войну не отложили.

Утром у самого Львова нас встретил высокий седой генерал. Это командир корпуса, генерал-лейтенант Рябышев, ветеран гражданской войны — служил в Первой конной. На вид он очень неприветливый, но говорят, что добрый старик. Генерал стоял на шоссе и сворачивал дивизию влево, на главную дорогу, которая почти по окраине города выводит на шоссе Львов — Яворов. «Должно быть, обстановка на фронте меняется с каждым часом, если командир корпуса сам встречает дивизию и на ходу поворачивает ее»,— подумал я.

Поворот дивизии на Яворов обошелся дорого. Над перекрестком дорог, едва мы успели проскочить его, появилась вражеская авиация. Бомбы посыпались на хвост колонны. При втором заходе самолеты ударили по голове колонны. Моя рота отделалась небольшими потерями, так как мы быстро съехали с шоссе и рассредоточились в роще. Дальше двигались в перерывы между налетами. Подразделения перемешались. Машины шли самостоятельно. Только с появлением наших истребителей, расчистивших небо, порядок был восстановлен. Мы помчались со скоростью, какую только могли дать наши машины, и вскоре прибыли в новый район сосредоточения — у местечка Яворов.

Для укомплектования нашей роты мы получили из полка Болховитинова пять машин. Командир батальона, которому приказано было передать нам танки, оказался не из тех, кто отдаст лучшие, а себе оставит худшие. Я доказывал ему, что мне нужны новые танки, он был с этим вполне согласен, но стоял на том, что новые танки и ему не помешают. После жаркой перепалки мы с ним сошлись на том, что он даст мне два новых и три старых БТ-7.

Я выбрал себе машину БТ-7, дизельную. С нею перешел ко мне и механик-водитель старшина Микита Гадючка — бывший колхозный тракторист, высокий, статный полтавец. Выражение лица у него добродушнейшее, а язык — злой. Водителя моей сгоревшей танкетки, старшину Никитина, которого я взял на свою новую машину башнером-стрелком, он встретил с усмешкой.

— Один день повоевали, а машину уж сгубили.

Видимо, на этом же основании он ставит под сомнение и мои танковые познания.

— Хм, так, кажете, це так надо...— скептически пробурчал он, выслушав одно мое чисто техническое указание.

Свое дело он знает, кажется, отлично, но немного медлительный: прежде чем выполнить приказ, подумает, почешет затылок.

Никитин — совсем другой человек. Этот круглоплечий волжанин пришел в армию во время финской кампании со второго курса пединститута. Чувствуется, что военная служба для него не в тягость. «Вот это дисциплинка!» — говорит он с таким вкусом, как будто для него ничего нет более приятного, чем дисциплина. Команду он принимает мгновенно, работает в боевом отделении, у орудия, так же быстро, уверенно, как и на сиденье водителя, за рычагами. Он еще совсем юноша, но мне кажется, что для него все на свете ясно и понятно, что его ничем не удивишь. На язвительные колкости Гадючки он отвечает снисходительной улыбкой богатыря.

Знакомство их началось неудачно.

— Из эмтээс? — спросил Гадючка.

Никитин помотал головой.

— Значит, из совхоза?

— Из пединститута,— ответил Никитин.

— У нас на Полтавщине в пединститут идут одни девчата,— вздохнув, сказал Гадючка.

Мне приказано было выйти с двумя машинами в полосу действия соседней танковой дивизии, чтобы собрать данные о противнике. На опушке леса западнее Яворов, когда мы прибыли сюда, стояли танки, урча приглушенными моторами. 

По стремительной беготне танкистов между машинами и отрывистым командам, раздававшимся в башнях: «Связывайся скорее с комбатом», «Башнер, наблюдай за ротным», «Лейтенант, за мной», я понял, что танки сейчас идут в атаку.

Не успел я выпрыгнуть из машины, как впереди между редкими деревьями опушки увидел красные ракеты и услышал голос командира рядом стоящего танка: «Механик, вперед». Машина, фыркнув, вырвалась на луг.

Из леса, пуская голубые дымки, выскочили танки и помчались по чистому, нескошенному лугу. Они держали боевой курс прямо на запад, туда, где в полутора километрах от леса на моей карте значится ручеек шириной не больше метра. Всматриваясь вдаль, я увидел в километрах в трех немецкие танки. Они двигались в боевом порядке "линия" и вели огонь.

Что это за танки пошли в атаку, я так и не узнал. «Вот беда, хоть догоняй атакующих да спрашивай» , подумал я с досадой, вызвал машины на опушку и поехал вдоль леса. Неподалеку стояла группа командиров, среди них молодцеватый полковник с несколькими орденами. Здесь я узнал, что в атаку пошли танки как раз той дивизии, которую я ищу, и, став в сторону, стал наблюдать. Далеко, в направлении Немирува, где к небу поднималась сплошная туча дыма, шла в атаку другая группа наших танков. Но все мое внимание было приковано к зеленому лугу, на котором за каждой идущей в атаку машиной тянулись два черных жирных следа. Я не мог понять, почему такие глубокие следы, почему танки идут так медленно, а один, вырвавшийся вперед, остановился и кажется ниже других. Вот еще две машины почти наполовину провалились в землю. Возле остановившихся машин закопошились экипажи. Вскоре двигались уже только отдельные танки. Они загорались один за другим от огня вражеской артиллерии, громыхавшей где-то за рекой. В воздухе появилось несколько немецких самолетов с раздвоенными хвостами. Они кружились и пускали вниз дымовые шашки. Фиолетовые полосы дыма долго стояли в небе, как размазанная на бумаге клякса.

— Вот черт,