Я молчу и думаю: «Ну и колючка!» В разговор вмешивается старшина Смирнов, командир первого взвода, потерявший три танкетки из четырех.
— Еще хорошо обошлось, ведь с одними пулеметами против пушечных танков, — говорит он. — Хлопцев вот жаль...
Кривуля заговорил о немецких танках:
— А вот поглядел я на заграничные машины и скажу вам, хлопцы, что ничего в них особенного нет — не лучше наших Т-26, а до новых советских марок — далеко!
Вдруг все поворачивают головы к дому с обрушившейся стеной. Из раскачиваемого ветром рупора четко и ясно доносится знакомый голос диктора:
— «Наше дело правое! Враг будет разбит! Победа будет за нами!»
После короткой паузы диктор объявляет, что передавалась запись выступления по радио заместителя Председателя Совета Народных Комиссаров товарища Молотова по поводу вероломного нападения Германии на СССР.
* * *«Как найти эту танковую дивизию, которой переадресована моя рота. Вот задача!» — думал я, но в штабе, когда я сказал об этом, рассмеялись и показали на шпиль какого-то костела, выдававшегося из-за леса:
— Вон она за местечком, восточное нас, в лесу.
По дороге туда я встретил командира, который охотно подтвердил, что 34-я танковая дивизия полковника Васильева сосредоточивается в лесу и в большом селе за ним. Он добавил, что сам прибыл с ней из Городка (Грудек-Еголонского).
Разыскать штаб оказалось делом совсем нетрудным, так как вокруг него оживленно сновали машины.
Командир дивизии полковник Васильев, вертя в руках врученную ему телеграмму, с удивлением посмотрел на меня.
— Не о ваших ли амфибиях рассказывали мне? Значит, уже воевали?
— Немного воевал, — замявшись, ответил я.
— Ну, как там обстановка? — спросил он.
Я сказал, что на нашем участке наступление немцев приостановлено — подошли пехота и танки.
— Вот слышите, — полковник обратился к командирам, — положение на фронте не имеет ничего общего с тем, что рассказывают на дороге паникеры...
Мне вспомнился один связной, попавшимся нам на дороге после боя. С глазами, расширенными от страха, он прокричал с машины, не останавливая ее, на ходу, что все пропало, штаб разбит, командир убит, немцы наступают, и при этом так очумело вертел головой, точно враги уже настигали его. «Почему я не остановил машину и не схватил этого паникера за шиворот?» — подумал я, отнеся и к себе упрек полковника.
Строгое, сухое лицо полковника, его сильный, но без малейшей резкости голос показались мне знакомыми. Я старался вспомнить, где встречал его.
Твердым и быстрым движением рук он откинул борта кожаной куртки, чтобы расправить под туго затянутым поясом темную гимнастерку. В полумраке, дрожавшем в беспокойном пламени свечи, блеснул орден Ленина. «А не тот ли это самый Васильев, герой войны с белофиннами с таким, о котором мне с таким жаром рассказывали Мурзачев?».
Это было летом 1940 года на очередной академической сессии заочников инженерного факультета. Однажды в ЦДКА мой приятель Петя Мурзачев, схватив меня за локоть, показал глазами на проходившего мимо юношески стройного подполковника.
— Подполковник Васильев, Иван Васильевич,— шепнул он мне.
Странно было видеть рядом с собой, в обычной обстановке человека, о котором рассказывают легенды.
Васильев сел тогда со своим спутником за столик неподалеку от нас. Я стал прислушиваться к их разговору и был очень огорчен, что услышал только одну малозначащую для меня фразу.
— И зачем серые скалы делают на сцене голубыми! — сказал Васильев.
Второй раз я увидел Васильева в клубе на вечере встречи слушателей командного факультета с фронтовиками. Его окружала группа отличников. Рядом, поблескивая очками, стоял преподаватель тактики полковник Ротмистров, очень внимательно слушавший Васильева и время от времени говоривший как бы про себя: «Интересно!» В заключение беседы Васильев, обращаясь к молодым командирам, сказал:
— Ваши отличные знания — залог успеха, но его не будет, если не научите людей всегда помнить о своем долге солдата и гражданина.
Конечно, это он! Когда Васильев заговорил о моральном воздействии, которое оказывают на людей, не бывших ранее под огнем, массовые налеты немецкой авиации, я тотчас вспомнил заключительные слова его беседы со слушателями академии.
— Где командир крепок, там и боец непоколебим, — продолжал полковник точно таким же, как и тогда в Москве, удивительно ровным, чеканным голосом. — А вот вы, подполковник Болховитинов, сегодня умудрились на марше растерять свой тяжелый батальон.
Даже при слабом мерцании свечи было видно, как потемнело, залившись краской, лицо подполковника. Он вытянулся и стал докладывать. Из слов Болховитинова я понял, что первая группа бомбардировщиков противника прямым попаданием бомб вывела из строя три головные тяжелые машины его полка. Они преградили шоссе. Болховитинову пришлось дать команду сойти с шоссе и продолжать движение по сторонам.
— Здесь-то и началась каша, — оправдывался он. — У одних заглохли моторы при развороте, другие посадили машины в кювете. Сейчас получил донесение: все засевшие машины выбуксированы и идут сюда.
В комнату несколько раз вбегал шифровальщик, по частям расшифровывавший какую-то радиограмму.
Слушая Болховитинова, Васильев читал эту радиограмму и торопил шифровальщика. Когда Болховитинов кончил, Васильев, не прерывавший его, неожиданно резко предупредил, обращаясь, видимо, не только к Болховитинову, но и ко всем, что впредь за подобную растерянность он будет отстранять людей от командования, как не сумевших выполнить своего долга перед отечеством, и, словно смягчая резкость предупреждения, добавил уже в прежней интонации:
— Если солдат предан долгу, он при любых обстоятельствах сохранит вверенное ему оружие.
Эти слова, — вернее, удивительно ровная, спокойная интонация, с которой они были сказаны, — опять вернули меня в обстановку памятной мне встречи фронтовиков со слушателями академии. И хотя совсем близко гремели орудийные выстрелы и слышна была даже ружейно-пулеметная трескотня, я на мгновение забыл, что война уже началась, что я нахожусь на фронте.
— Вашу роту назначаю
