Машины выполняют мой приказ. Механики выжимают из своих «малюток» весь их запас скорости. Теперь уже ясно, что мы являемся целью немецких танков. Стреляя с хода, они забирают левее и идут нам наперерез. С обогнавшей меня танкетки покатилась сорванная снарядом башня, и машина, вздрогнув, остановилась.
Мне кажется, что я не дышу. Только бы перевалить через спасительный гребень. Вот уже мелькнул угол поля подсолнечника, на противоположном конце которого, ближе к немцам, стоят орудия Кривули. С нетерпением я смотрю в ту сторону, но не замечаю ни одного выстрела по атакующим нас танкам. «Неужели он испугался и удрал?».
...В ушах что-то оглушительно хлопнуло. Вильнув кормой, моя танкетка судорожно оборвала бег. Из машины в лицо пахнуло пламенем. «В меня»,— мелькнула мысль, и я, подав команду «С машины!», кубарем вылетаю из башни, падаю на землю и мгновение лежу оглушенный. В танкетке раздается второй взрыв, и через люк башни вырывается фонтан огня. Пытаюсь откатиться подальше от огня, но не могу шевельнуться. «Наверное, мертв», — думаю. И вдруг слышу спокойный голос механика старшины Никитина:
— Потерпите, товарищ командир!
Он схватил меня и приподнял над землей. Эта встряска окончательно привела меня в себя.
Я услышал дружный залп противотанковых орудий.
— Это Кривуля! — закричал я от радости, что цел и что наши пушки стреляют со своих позиций.
Издали кажется, что выстрелы наших орудий вспыхивают у самых бортов немецких танков. Мы видим, как над одними машинами только взвиваются дымки, а над другими уже вырастают густые столбы дыма, тянутся в небо. Теперь немцам не до нас. Развернувшись назад и отстреливаясь, они отходят к хутору и скрываются где-то за ним у пограничной реки. Оставшийся с Кривулей третий взвод танкеток выдвинулся лощиной вперед и ведет огонь по немецкой пехоте, которая бежит за своими отступающими танками.
Наконец, я свободно вздохнул и начал собирать свою роту. Вспоминаю все, что пережил за несколько минут,— эту мгновенную смену удач и неудач. Да, на войне не так легко и просто. Не скажу, что я обескуражен, подавлен. Наоборот, я в очень возбужденном состоянии. Меня смущало, что я, техник, вызвался командовать ротой. В глубине души точил червь сомнения: справлюсь ли? Сейчас я чувствую себя увереннее, главное, нет уже того страха перед неизвестностью, который сковывал меня до боя.
* * *На этом участке противник больше не повторяли атак, а ограничившись беспрестанным артиллерийским и минометным огнем из-за реки. Нашим танкеткам, укрывшимся в лощине, он вреда не принес, но хутору и посадке подсолнечника досталось изрядно. Вскоре к нам подошел батальон пехоты. От комбата мы узнали, что немцы, прорвав севернее города оборону пограничных застав, взяли Перемышль, к которому так и не успели подойти вышедшие из лагерей полки нашей дивизии, и что сейчас основные силы дивизии брошены туда с задачей отбить город и восстановить положение.
Батальон еще не занял оборону, как я получил приказ прибыть с ротой в район штаба.
В штабе меня ждала телеграмма округа о переадресовке наших танкеток. Теперь они предназначались 34-й танковой дивизии.
Здесь же, в штабе, я сдал захваченных нами пленных. Это были два сержанта-мотоциклиста 297-й немецкой пехотной дивизии. От них мы узнали, что дивизией командует генерал Пфеффер. Дивизия эта стояла западнее Перемышля против нашей 99-й стрелковой дивизии, но о ее личном составе, о ее офицерах наши штабные командиры, оказывается, ничего не знали.
У обоих пленных спесь еще не выветрилась, они держались как победители. Бойцы и командиры тесной толпой окружили их, наперебой спрашивали, почему они воюют против нас. Немцы недоуменно пожимали плечами, не понимая или не желая понимать переводчика. Когда же им предложили закурить махорку, они загалдели «найн», замотали головой, вытащили из карманов по пачке сигарет и стали угощать ими танкистов, щелкая блестящими металлическими зажигалками.
— О, сигареты!
— Посмотри только, что курят у них солдаты! — удивленно заговорили танкисты, закуривая немецкие сигареты.
А минуту спустя все стали плеваться.
— Тьфу, черт, только за язык щиплет! Лебеда!
И кто-то весело и убежденно сказал:
— Нет, братцы, наша махра куда лучше!
Пленные, сделав по две-три затяжки, загасили свои сигареты и аккуратненько положили окурки в портсигары — очевидно, в их портсигарах были специальные углубления для окурков.
Подъехали кухни, и мой механик, старшина Никитин, голубоглазый волжанин-атлет, любитель хорошо поесть и угостить, предложил пленным суп. В нем, как цветы, плавали желтые кружки жира, а над котелком поднимался пар. Но и суп был встречен презрительным «найн». Немцы вытащили леденцы, завернутые в блестящую целлофановую бумагу.
— Э, нет! — послышались голоса. — Не убедительно. Конфетой не заменишь супа!
Мне вдруг этот разговор становится вдруг противным, и я резко обрываю его.
Пленных уводят в штаб, а экипажи, обгоняя один другого, спешат с котелками к кухне.
— Ну как, товарищ командующий артиллерией, — недовольный самим собой, я срываю злость на Кривуле, который не принимал никакого участия в разговоре с пленными и уписывал за обе щеки долгожданный обед. — Чего вы там, в подсолнухе, так долго молчали?
Он уже второй раз спокойно объясняет мне:
— Да поймите! Открой я огонь раньше, они перебили бы с дальнего расстояния мои орудия, да и вы бы не ушли. Я же видел, что они по задним машинам не стреляли. Из наших пострадали только те, кто хотел скорее убежать, — говорит он, и в его глазах вспыхивают лукавые огоньки.
«Камешек в мой огород», — подумал я.
— Еще и теперь не верится, — смачно прихлебывая суп, торжествует Кривуля. — Ни одного промаха! Вот тебе и сорокопятка! — Он грозно потрясает ложкой над головой.— Сразу десятью горящими танками обставил свою батарею да вдогонку десяток затормозил навечно. Вот это дело!
— Мы больше! — кричит ему, не отрываясь от котелка, Никитин.— Двенадцать тягачей подожгли, а мотоциклов даже не успели сосчитать.
— Так, значит, мне не надо было отходить за бугор? — задетый насмешкой Кривули, спрашиваю я.
— Почему же?
