Ознакомившись с обстановкой, я решил послать Кривулю с одним взводом влево на хутор.
Мы стояли, пригнувшись, высунув головы из подсолнечника.
— Глядите, глядите! Они там уже... — сказал Кривуля.
Биноклей у нас не было — в спешке я не вспомнил о них в штабе. Да и до биноклей ли тут было, когда от лагеря щепки летели. Хорошо еще, что успел прихватить двухкилометровую карту.
Но и без бинокля видно было, что на хутор с западной стороны въезжает отряд немецких мотоциклистов. Позади него, километрах в двух, двигались какие-то черные точки. «Тоже мотоциклисты!» — подумал я и неожиданно для самого себя, должно быть, потому, что в первый раз за свою жизнь увидел перед собой вооруженного врага, закричал:
— Кривуля, немцы!
Я не узнаю собственного голоса, он мне кажется чужим. Лихорадочно перебираю в памяти все, чему меня учили в армии, разные примеры действия танков на открытом фланге дивизии и ни на одном из них не могу остановиться. От этого мне становиться не по себе. Мысли путаются.
— По немецким мотоциклам осколочным! — раздалась слева команда сержанта.
— Эй, пушкари! Артиллерия! Не торопись стрелять! — кричит Кривуля.
Это громкое слово «артиллерия», отнесенное к маленьким батальонным пушечкам, сразу привело меня в себя.
Мне стало легко, свободно, все показалось простым — надо только быстрее действовать. Решение возникло само собой.
— К батарее! — скомандовал я Кривуле и бросился к сержанту, на ходу диктуя башнеру моей машины радиограмму в штаб.
Мотоциклисты несмело въезжали на восточную окраину хутора, непрестанно ведя стрельбу из пулеметов в сторону отходивших пограничников.
— Будешь стрелять, когда они начнут отступать, а сейчас замри, приказал я сержанту, ложась возле него.
И я кратко изложил Кривуле свой план. Он должен был с одним взводом остаться здесь и принять командование батареей. Сержант, услыхав это, с радостью заявил:
— Согласен, командуй, а я пойду к своему орудию.
Кривуле мой план тоже понравился.
— Хорошо! Спешите, не то опоздаете! Уж я этим фашистам устрою свалку, — сказал он, мотнув чубом в сторону мотоциклистов.
Моя «малютка», во главе двух взводов танкеток, скребя днищем по кочкам лощины, резво несется к роще, по опушке которой только что подымались черные фонтаны разрывов. Откуда и чья била артиллерия, мы не смогли определить.
Ответа на свою радиограмму я еще не получил, и это волнует меня. «Возможно, делаю не то, что надо», — думаю я. Моя обязанность наблюдать и доносить штабу о том, что вижу. Но нельзя же равнодушно смотреть, как враг обходит нас. Я вспоминаю сообщения наших газет о том, как действовали немецкие мотоциклисты во Франции в 1940 году, и мне кажется, что сейчас самое важное не позволить противнику прорваться в тыл наших войск.
Нам удалось опередить немцев и занять западную опушку рощи. Но не успел еще левофланговый взвод заглушить моторы, как на гребень, прикрывавший хутор в четырехстах метрах от нас, выскочила группа немецких мотоциклистов. Мотоциклисты продолжали двигаться, и это успокоило меня: видно, они не заметили нас. Вдруг один из мотоциклистов замахал флажком в нашу сторону. Не целясь, я нажал гашетку пулемета и, сгоряча, выпустил весь диск.
Когда с мотоциклом было кончено, я подал сигнал «В атаку!» и опять заволновался: все ли увидел — физически почувствовал свою изолированность от людей, которыми должен управлять,— ведь они сидят в коробках, ни я их, ни они меня не видят.
Чтобы увидеть, принят ли мой сигнал, я высунулся из башни. Эта неосторожность чуть не стоила мне жизни: пулеметная трасса пронеслась перед моими глазами.
Мой сигнал принят. Второй взвод уже давит мотоциклы и теснит их ко мне. С ходу врезаясь в группу мотоциклистов и поливаю ее пулеметными очередями. Верткие трехколесные машины рассыпаются во все стороны. Моя танкетка не может делать резких поворотов. Меня это злит, я ругаюсь и преследую противника по прямой. Танкетки спешат ко мне, расстреливая на ходу не успевших скрыться за гребень мотоциклистов.
Оба взвода вслед за бегущим противником перемахнули гребень, и я увидел над зелеными волнами пшеницы цепь больших темных машин. Они тянули за собой пушки.
Едва успев дать красную ракету, я открываю почти в упор огонь по широкому стеклу встречной машины. Вздрогнув и перекосившись, она застыла на месте. Я — за броней танка, мне кажется, что немцы, которые с криком вываливаются из кузовов машин, беззащитны против меня, и какая-то тяжесть ложится на руку. Я стараюсь преодолеть ее, но ствол пулемета все-таки подымается вверх. Я чувствую, что не могу стрелять в упор по этим бегущим в панике людям.
Сизые пилотки убегающих немецких пехотинцев мелькают в пшенице. Дымят и пылают разбросанные по полю остовы гусеничных машин, от которых немцы не успели отцепить орудия. Мы носимся между горящими тягачами, забыв уже о мотоциклистах, скрывшихся в направлении хутора. Но вот справа от меня вспыхнула шедшая рядом танкетка. Враги уже опомнились и бросают в нас гранаты. Тяжесть сразу спала с руки. Солдаты в сизых пилотках опять бегут от меня, но теперь ствол моего пулемета уже не поднимается вверх.
Вдруг над головой что-то резко и незнакомо просвистело, и я увидел показавшиеся со стороны хутора башни вражеских танков.
Все новые и новые танки выходили из-за гребня. Вот уже ясно вырисовывался их боевой порядок. Они подтягиваются к подсолнечнику, грозя отрезать от нас батарею Кривули.
Немецкие танки мало похожи на те, которые я видел на фотографиях, и это меня смущает — значит у врага появились новые, еще не известные нам боевые машины? Я не отрываю от них глаз. В это время в моих наушниках раздается хриплый голос штабной рации — получаю запоздавший приказ командира дивизии: «Задержать и уничтожить мотоциклистов».
Я понял, что разведка кончилась и мне надо вести бой с наступающими танками. Но с чем идти в бой? Одна надежда на батарею Кривули. Надо скорее перемахнуть вправо за скат, иначе наши танкетки с одними дегтяревскими пулеметами будут все перебиты.
Передаю
