Грейнджер снова кричит, и крик её режет по натянутым барабанным перепонкам. Она выгибается, едва не ломая себе позвоночник, а Драко смотрит и опускает руку. Белла увлечена, Белла не замечает этого. Заливается смехом, подлетает к Грейнджер и кричит:

— Где Поттер и Уизли, бесстыжая дрянь?!

А Гермиона почти не слышит, только вновь шепчет: «Я не знаю», — сплёвывая кровь.

— Хорошо.

Белла поднимается, и Драко смотрит на неё во все глаза. Что с ней?!

— Хорошо.

Она вновь подлетает к Грейнджер, доставая из ножен кинжал. Лезвие сверкает в свете свеч, холодит все внутренности одним своим видом. Белла хватает Гермиону за руку и приставляет кинжал. Истерический смех снова заливает помещение.

— Хватит… — шепчет Драко, пытаясь встать.

А комната кружится, кружится и голова. Стены движутся, то наступают на Драко, то удаляются, шелестя занавесками на окнах. Свечи вспыхивают ярким огнём, заставляя жмуриться, а потом резко гаснут, окуная комнату во тьму.

Гермиона лежит на полу, устремив невидящий взгляд в потолок. С обнажённой руки тонкими струйками стекает кровь, а Драко во все глаза смотрит на надпись, сделанную Беллой: «Грязнокровка».

Драко смотрит и почти не чувствует себя. Создаётся впечатление, что он просматривает чужие воспоминания. Огонь свечей дёргается в последний раз, и до слуха долетает звук захлопывающейся двери.

На плечо кто-то кладёт руку, и это почти ломает Драко. Он не готов с кем-либо разговаривать, он не готов слушать и действовать, он просто не будет воспринимать информацию.

— Драко, пройдём в другую гостиную.

Грубый голос окутывает против воли, а Драко не хочет этого, он ненавидит этот голос и человека, которому он принадлежит, но, несмотря на это, ноги уже несут его к выходу.

Драко с трудом садится на диван, его штормит, а горло жутко дерёт, не говоря уже о тошноте. Какой чёрт дёрнул его пить это хреново огневиски?!

Драко чувствует тяжесть на своей душе, теперь она стала ещё темнее, и от этого не отмыться вовсе. Пальцами оттягивает горловину рубашки, которая, кажется, душит. Не выдерживает и дёргает её, отчего пуговица отрывается и отскакивает от дивана на пол. Даже чёрная бусинка смотрит на него с жалостью и некоторым презрением.

— Идите к чёрту, — шепчет он. — Все к чёрту!

Тошнота подкатывает к горлу, а комната снова гаснет в воспоминаниях.

Яксли сидит на диване Драко и ухмыляется, смотрит свысока, будто это не он каких-то полчаса назад чуть не наделал в штаны. Пьёт чужой виски, как воду, заглатывает и заглатывает, ставя стакан на стол со стуком.

Селвин разместился в кресле. Он пьёт меньше, но тоже усмехается.

— Видал, какой шрам Беллатриса сделала нашей грязнокровочке?

Грубый смех заливает комнату, и Драко кажется, что ему становится тяжелее дышать.

— Нашей? — раздражённо удивляется Драко.

Он поднимает брови в вопросе, не сводя напряжённого взгляда с Селвина, который, кажется, ничего не замечает. Делает большой глоток, морщится и отставляет бокал, удобнее устраиваясь в кресле.

— Да, нашей. Ты не первый, кто испробовал грязнокровочку на вкус, — ржёт он.

Смех на мгновение заглушается стуком мысли в голове. Драко хмурится и отставляет бокал на стол.

— В каком смысле «не первый»? — осторожно спрашивает Драко, ощущая жгучее желание ошибиться.

Селвин прыскает от смеха. Его взгляд, слега расфокусированный от алкоголя, находит лицо Драко. Лицо искажает противная ухмылка, а изо рта вылетают грязные слова, которые Драко не хочет слышать, в которые не хочет верить.

— Помнишь тот день… Точнее, ту ночь, в которую тебе приспичило зазвать нас в Хогвартс, м? — глаза его блестят. — Так вот, пока мои парни мочили твоих школьников, я нашёл комнату, в которой меня с распростёртыми объятиями ждала грязнокровная шлюшка…

Драко сжимает кулаки, почти слыша скрип свое челюсти.

— …и как накинулась на меня. Короче, её сладенькое тело пришлось мне по вкусу. О, а как она кричала. М-м, просто прелесть. Ну, ты же знаешь, её трахать приятно. Уверен, ты не раз ей вставлял…

Драко был не так пьян, как они. Вскинуть палочку и направить её на Селвина — секунда дела. Рука вычерчивает знакомую руну, а воздух разрезает крик. Бокал падает на пол, заливая ковёр недопитым огневиски, что растекается, впитываясь в светлый ворс.

***

Занавеска в спальне слабо колышется, пропуская лёгкий пряный аромат опавших листьев. Осень наполнила собой комнату, мягко окутывая застывшую на одном месте Гермиону. Тёмные ресницы слиплись из-за слёз, которым она позволила течь по щекам, опадая на ткань платья, что быстро впитывала влагу в себя.

В комнате пахло не только осенью. Воздух был наполнен густым запахом крови и пониманием. Дрожащие пальцы Гермионы перебирали испачканный кровью подол платья. Свежие раны левой руки болезненно ныли, но Гермиона не смела опустить взгляд на ненавистную надпись.

— Грязноковка… — одними губами произнесла Гермиона, быстрым движением языка увлажняя их, ощущая на языке солёность.

Двадцать минут назад её перенесли в спальню, и все эти двадцать минут она сидела на кровати, смотря в одну точку.

А мысли тягучие, мысли вязкие, растягиваются, заполняют всю комнату, заползают в лёгкие, мешая дышать.

Вздох — в лёгких гниль, словно под опавшими листьями. Шелестит, копошиться, зовёт к себе.

Выдох — а дышать не легче. Воздух перекрыт. Воздуха нет.

А зачем он нужен? Зачем, если всё потеряно. Она не смогла помочь Гарри и Рону, она в заключении у этого ублюдка, а теперь она просто девушка для ритуала Волан-де-Морта.

Мир померк, мир исчез. Часы остановились, им больше незачем жить. Время растянулось, износилось.

Гермиона переводит глаза на окно, за которым тьма. Едко пахнет дождём. Слишком холодно и слишком влажно, но это не важно. Там, за окном, тьма зовёт в свои объятия, и так хочется поддаться, ринуться к ней, как к единственному освобождению. И часы из коридора будто услышали мысли Гермионы, вновь зашлись, заработали, отстукивая секунды. Тихие, почти неслышные звуки отбивали в голове Гермионы слова: давай, давай, давай.

Давай, Гермиона.

Давай, освободись.

Это же часы виноваты, верно? Часы заставили её подняться с кровати, безвольно переставляя ноги. Часы нашёптывали, настукивали ей указания.

Давай, Гермиона Джин Грейнджер, освободи себя.

Гермиона останавливается прямо перед распахнутым окном, за которым тьма, свобода. Они, как русалки зазывали своим пением моряком, зазывают Гермиону к себе. Только она не моряк, она грязнокровка.

В голове становится пусто и тихо. Так почти давяще, почти страшно, необходимо. Необходима просто тишина, покой. Эти дни не только изрядно потрепали её, они сломили напополам, выкинув, как безвольную тряпичную куклу, которая уже не нужна. Ах, нет, нужна. Её ещё используют для грязного ритуала Волан-де-Морта, что б он сдох.

Губы Гермионы растягивает улыбка, почти такая же больная, как и у Малфоя раньше. Вот только сегодня пировать будет она. На свободе.

Гермиона осторожно стаёт на подоконник,