жар. Он видел — девушка, так сказать, просит пощады, рот у нее приоткрыт, глаза расширены смехом, в котором и страх, и виноватость, и стыд, и его взяло зло. Но тут появился Эдгар с двумя ведрами молока.

— Привет, — сказал он. — Чего делаете?

— Алгеброй занимаемся, — ответил Пол.

— Алгеброй! — с любопытством повторил Эдгар. И, смеясь, пошел дальше.

Пол куснул забытое яблоко, глянул на жалкую, сплошь исклеванную курами, похожую на кружева капусту, и ему захотелось ее повыдергать. Потом посмотрел на Мириам. Она углубилась в учебник, казалось, поглощена им и, однако, дрожит от страха, что не поймет. Пол рассердился. Она в эти минуты раскраснелась, похорошела. Но, похоже, всей душой молила о снисхождении. Съежившись, чувствуя, что он недоволен, она закрыла учебник. Пол мгновенно смягчился, увидел — ее мучит, что она не поняла объяснений.

Но ученье давалось ей туго. И когда перед уроком она брала себя в руки и казалась такой смиренной, Пол злился. Он кричал на нее, потом ему делалось стыдно, он продолжал урок и опять злился и ругательски ее ругал. Она слушала молча. Иногда, очень редко, защищалась. Сердито смотрела на него влажными темными глазами.

— Ты не даешь мне времени вникнуть, — говорила она.

— Ладно, — отвечал он, кидал учебник на стол и зажигал сигарету. Потом, немного погодя, в раскаянии возвращался к ней. Так шли эти уроки. Всякий раз Пол был то в бешенстве, то очень кроток.

— Ну, чего у тебя душа уходит в пятки? — кричал он. — Ведь не твоей драгоценной душой ты учишь алгебру. Неужели нельзя просто-напросто пустить в ход мозги?

Бывало, когда он после этих занятий заходил в кухню, миссис Ливерс с упреком посмотрит на него и скажет:

— Не будь так суров с Мириам, Пол. Она, возможно, не очень способная, но, конечно же, старается.

— Я ничего не могу с собой поделать, — отвечал он жалобно. — Я срываюсь.

— Ты ведь не обижаешься на меня, Мириам? — спрашивал он потом.

— Нет, — уверяла она его своим глубоким красивым голосом, — нет, не обижаюсь.

— Не обижайся, такой уж я уродился.

Но помимо своей воли он опять начинал на нее злиться. Странно, никто никогда не доводил его до такого бешенства. Он выходил из себя. Однажды швырнул ей в лицо карандаш. Стало тихо. Она отвернула голову.

— Я не… — начал Пол и умолк, чувствуя слабость во всем теле.

Мириам никогда его не упрекала, никогда на него не сердилась. И нередко он сгорал от стыда. Но опять в нем вскипал гнев, бил ключом; и опять, когда он видел ее напряженное, безответное, чуть ли не бессмысленное лицо, ему хотелось запустить в это лицо карандаш; и все же, когда он видел, что у нее дрожит рука и в муке приоткрыт рот, опять сердце его обжигала боль за нее. И оттого, какие неистовые чувства она в нем будила, его к ней тянуло.

Но нередко он ее избегал и уходил с Эдгаром. Мириам и Эдгар по самой природе своей были полной противоположностью друг другу. Эдгар был рационалист с пытливым умом и смотрел на жизнь с почти научным интересом. Мириам было отчаянно горько, что Пол предпочитает ей Эдгара, ведь она ставила старшего брата куда ниже. Но Пол был с Эдгаром поистине счастлив. Они проводили вдвоем послеобеденные часы в поле или, если шел дождь, плотничали в сарае. Они болтали или Пол учил Эдгара песням, услышанным от Энни, когда она напевала, сидя за фортепиано. А часто все мужчины, с ними и мистер Ливерс, ожесточенно спорили о национализации земли и о подобных вопросах. Пол уже раньше слышал мнение матери на этот счет, пока разделял его и потому отстаивал. Мириам присутствовала при этих разговорах и участвовала в них, но все время ждала, когда они кончатся и можно будет поговорить с одним Полом.

«В конце концов, — думала она, — если земли национализируют, Эдгар, и Пол, и я все равно от этого ни капли не изменимся». И она ждала, когда Пол к ней вернется.

Он занимался живописью, совершенствуясь в своем искусстве. Он любил вечерами сидеть дома наедине с матерью и работать, работать. Она шьет или читает. А он оторвется от своего дела, взглянет на лицо матери, освещенное живым теплом, и, довольный, вернется к своей работе.

— Ма, мои самые лучшие вещи получаются, когда ты сидишь рядом в качалке, — сказал он.

— А как же! — воскликнула она, будто не веря. Но чувствовала, что сын говорит правду, и сердце ее трепетало в радостной надежде. Многие часы она сидела молча, едва помня, что он трудится тут же, и работала или читала. А он, всем напряжением души направляя карандаш, ощущал в себе, словно прилив новых сил, ее сердечное тепло. То были счастливейшие часы для них обоих, и оба этого не сознавали. Этими вечерами, что так много значили для них и составляли их истинную жизнь, они не очень-то и дорожили.

Он сознавал, что вышло из-под его рук, только если его одобряли. Закончив зарисовку, он всегда спешил показать ее Мириам. И лишь потом, услыхав слова одобрения, понимал, что же он написал, сам того не сознавая. В общении с Мириам он обретал проницательность; он начинал видеть глубже. У матери он черпал жизненное тепло, силу творить; Мириам стократ умножала тепло, и оно обращалось в свет ясного суждения.

Пол вернулся на фабрику, и теперь ему там стало легче. По средам — благодаря миссис Джордан — его среди дня отпускали с работы на занятия в Школу искусств, и возвращался он уже вечером. А по четвергам и пятницам фабрика теперь закрывалась не в восемь, а в шесть.

Однажды летним вечером они с Мириам возвращались из библиотеки и шли лугом мимо фермы Херода. До Ивовой фермы было всего три мили. Над скошенной травой стояло желтое зарево и темно- красным светом горел цветущий щавель. Постепенно, пока они шли по нагорью, золотое небо на западе покраснело, потом стало малиновым, а потом это зарево сменила холодная синева.

Они вышли на большую дорогу, ведущую к Олфретону, она белела меж лугов, на лугах сгущалась тьма. Здесь Пол заколебался. Ему оставалось до дома две мили, а Мириам на милю дальше. Оба посмотрели на дорогу, бегущую в тени под закатным северо-западным небом. Над гребнем холма на фоне неба чернели застывшие дома Селби и торчали верхушки копров.

Пол посмотрел на часы.

— Девять! — сказал он.

Они стояли, прижимая к себе книги, и обоим не хотелось расставаться.

— Роща сейчас такая красивая, — сказала Мириам. — Вот бы ты поглядел.

Медленно, вслед за нею, он перешел через дорогу, к белой калитке.

— Дома так ворчат, если я запаздываю, — сказал он.

— Но ты же ничего плохого не делаешь, — с досадой возразила Мириам.

Он пошел за нею по укрытому сумерками пощипанному выпасу. В роще охватила прохлада, полутьма, пахло листвой, жимолостью. Они шли молча. В этот вечерний час здесь, среди множества темных стволов, было чудесно. В предвкушении чего-то Пол огляделся.

Мириам хотела показать ему куст шиповника, который заметила прежде. Она знала, куст чудесный. И однако, пока его не увидел Пол, это чудо, казалось, еще не проникло ей в душу. Только Пол может подарить ей эту красоту навсегда. А пока душе чего-то не хватает.

На дорожки уже пала роса. В старой дубовой роще поднимался туман, и Пола взяло сомнение: то ли впереди белесая прядь тумана, то ли просто белеет облачко цветущих хлопушек.

К тому времени, как они подошли к соснам, Мириам уже снедало нетерпение и она была как натянутая струна. А вдруг ее куст исчез. Вдруг она не сумеет его найти, а так хочется! Так страстно мечтала она быть с Полом, когда он остановится перед кустом шиповника. Им предстоит вместе приобщиться чему- то, что вызывает в ней трепет, чему-то святому. В молчании он шел рядом. В эти минуты они были очень близки друг другу. Мириам дрожала, и Пол в смутной тревоге к ней прислушивался.

Дойдя до края рощи, они увидели впереди перламутровое небо и темнеющую землю. Откуда-то с опушки соснового леса повеяло ароматом жимолости.

— Куда теперь? — спросил Пол.