Одновременно с этим и Рома выхватил из-под куртки короткий топорик-клевец и, вытянув руку, лихо завертел им. Пока что Рома и Никита друг друга словно и не замечали, но сверху хорошо было видно, как они неприметно для себя сближаются по дуге.
При этом Никита продолжал защищать воображаемую девушку, а Рома – угрожать несуществующему капитану. Прежде чем остальные успели понять, чем это чревато, Рома и Никита столкнулись лицом к лицу, бросились друг на друга и покатились по полу, нанося один другому удары. В одно мгновение оба покрылись кровью и грязью. У Ромы ножевым ударом было рассечено лицо. Никита, пытаясь ножом отбить топорик, был ранен в кисть руки.
– Давай за мной! Платки на лицо! – крикнул Сухан и ловко спрыгнул в пролом. За ним с обезьяньей ловкостью, чуть придержавшись вовремя выставленной рукой, ухнул Ул.
Он ни платка, ни респиратора не натянул, второй раз совершив однотипную ошибку. Ул считал, что сразу свалится на Никиту и Рому и растащит их. Но когда приземлился, Никита и Рома оказались далеко. И сразу зеленоватый свет залил его. Ул остановился, удивленно во что-то вглядываясь.
На душе у него стало вдруг тоскливо. Он увидел всю свою жизнь так, словно смотрел на нее в большую лупу. И жизнь эта была скучна. Родители его, все бабушки и дедушки были трудяги. Всю жизнь вкалывали на полезных государству незаметных должностях. Несмотря на жалобы на зарплату и общее недовольство жизнью, умели как-то извернуться, скопить на дачу и машину. Машина обычно нужна была, чтобы возить материалы на стройку и умирать на огороде. В другое время ее не использовали. Зимой она стояла под окнами, превращаясь в сугроб.
Порой в погоне за длинным рублем предшественники Ула на дороге жизни отправлялись на всесоюзные стройки или перебирались в крупные города. В городах кто-то приживался, а кто-то нет. Некоторые начинали пить, другие не справлялись с жизненной нагрузкой и ломались. Человек может оцепенеть в ненависти. Окоченеть в едином монолитном ненавидящем состоянии, когда даже время кажется законсервированным. Куда ни рванешься, в какую сторону ни дернешься – повсюду одна безнадежность и полное ощущение, что ничего никому нельзя объяснить.
Каждый – в клетке своих интересов, каждый чем-то скрыто травмирован. Много-много клеточек, из которых только и можно что протягивать руку и касаться изредка еще чьей-то руки. Буквально трех слов нельзя сказать, чтобы не наступить на чью-то больную мозоль, чтобы кто-то не вспылил, чтобы кто-то не принял на свой счет, не встрял, не начал орать. И сам постепенно заводишься, а внутри тебя корежит, выжигает, обессиливает, оставляя золу апатии и глухого равнодушия. Кажется, начнут у тебя на глазах кого-то арестовывать или голубь будет тоскливо умирать в углу помойки – и то лишь ухмыльнешься и спокойно пойдешь дальше. Плохо тебе? А такова жизнь, друг мой! А я, можно подумать, не страдаю!
Были, конечно, в жизни предков Ула и радостные всплески, и рыбалка, и грибы собирали, и в походы ходили, и застолья, и поездки к бабушке в деревню, сопровождавшиеся рекордным количеством выпитого и съеденного. А потом что-нибудь обязательно строили или перестраивали – баню, сарай, перекладывали крышу. Каждый год обязательно заканчивался (или начинался) какой-нибудь стройкой. Не могли они без этого, руки сами просились.
И вот в такую семью аист принес Ула, и не пойми за какие заслуги – может, потому, что попер пианино по лестнице, когда остальные разбежались, – он был выбран золотой пчелой. И оказался в ШНыре – в странной школе, которая чем-то напоминала те провинциальные училища с общежитиями, с которыми ему и прежде приходилось сталкиваться.
И здесь уже, в ШНыре, на него сразу навалилась куча всего. Было много хорошего, но в целом трудно, и главное – каждый день нырки, головная боль, закладки для других, и вкалывать, вкалывать, вкалывать. И завтра будет работа, и послезавтра, и хорошо еще, что любимая. Вот есть у него Яра, но она когда-нибудь постареет, характер у нее испортится, и она станет как ее бабушка – такая же праведная всезнающая электропила, высверливающая мозг деду, без которого и шага не смогла бы ступить.
Обычно жизнерадостный, Ул легко перешагивал через такие состояния, но тут он впервые примерил на себя ношу Родиона – ношу вечных сомнений, смутных деструктивных поисков и неудовлетворенности.
Его наполнила вдруг дикая ненависть. Под ногами у Ула кто-то дрался и возился, обмениваясь ударами. Ул в своем теперешнем состоянии уже не помнил, кто это дерется и зачем. Ему нужна была разрядка. Что угодно, только не думать. И вместо того чтобы разнимать Никиту и Рому, он бросился на них сам. Ударил по голове Никиту и, прыгнув сзади на спину гиганту Роме, схватил его согнутой рукой за шею. О том, чтобы свалить его одним ударом, нельзя было и мечтать, а вот придушить – кто знает. Может, и повезет.
И вот они уже барахтаются, яростно и безмолвно. Рома старается оторвать от себя руку Ула и освободиться от захвата. Однако Ул держится как клещ. Отчаявшись сорвать его с себя, Рома с трудом поднимается и начинает разгоняться, пытаясь приложить Ула спиной о стену.
Сухан, дыша через мокрый платок, не пытался разнимать дерущихся или хотя бы оглушить их, чтобы по одному вытащить наружу. Его, казалось, не волновало, что Рома и Ул вот-вот прикончат друг друга, а Никита лежит без чувств. Вместо этого Сухан деловито оглядывал заросшие стены. Он разобрался уже, что зеленоватый свет вокруг – это миллионы светящихся тончайших паутинок, похожих на подкрашенную вату. Свет фонаря местами пронизывал паутину насквозь, а местами путался в ней. Когда Сухан делал шаг или проводил рукой сверху вниз, паутина рвалась, почти не оказывая сопротивления.
Сухан стал прочищать паутину вначале вокруг себя, а потом рядом с Улом и Ромой. Паутина повисала на палице Сухана, на его одежде, но все же восстанавливалась медленнее, чем он ее прорывал.
Ул и Рома перестали драться. Вначале разжал руку Ул. Рома, почти им задушенный, судорожно втянул воздух, повернулся, чтобы кинуться на Ула, но не кинулся, а только мотнул головой. Потом Ул, встав Роме на плечи, выбрался наверх, в щель в потолке, и спустил вниз закрепленный ремень, по которому поднялся уже Рома, после чего они с помощью Сухана втащили бесчувственного Никиту.
Раненая рука Никиты быстро опухала. Лицо Ромы тоже нуждалось в серьезной починке. Боброк, находясь в странном, оцепенелом состоянии, посмотрел вблизи на Никиту и Рому – раздраженно,
