Это действительно было похоже на лопнувший нарыв. Больно и противно. И вместе с тем – такое облегчение! Я понимала, что заживать рана будет долго и трудно. И шрам наверняка останется на всю жизнь. Но все-таки она заживет.

Сколько прошло времени – полчаса, час? Алеш вошел, закрыл дверь, сел рядом.

- Я ее уложил. Уснула, - он нагнулся, поцеловал меня в шею. – Анна, если бы ты знала, как я тебя люблю! Лучше тебя никого нет.

Я не стала спрашивать, о чем он говорил с Мартой. Захочет – расскажет. А если нет – значит, не надо.

38.

Разумеется, никто не ждал, что все изменится в одночасье. После того вечера мы словно подвисли в шатком равновесии. Марта сплела кокон глубокой задумчивости и спряталась в него. Если раньше большую часть свободного времени она крутилась рядом со мной и трещала, как сорока, то теперь сидела у себя в комнате. Чаще всего лежала с книжкой на кровати, но не читала, а смотрела куда-то в мировое пространство.

Но в целом по отношению ко мне она вела себя по-прежнему, как будто и не было того разговора. И я приняла эту позицию. Алеш тоже не форсировал, хотя еще один шаг навстречу сделал. Не слишком явный, не навязчивый. Например, возвращаясь домой, не ждал, выйдет ли Марта из своей комнаты, а сам заглядывал к ней поздороваться. Больше расспрашивал о том, как прошел день, интересовался ее мнением. Она отвечала – как и раньше, коротко. Но разница была. В выражении лица, в интонациях.

Я понимала, что она хочет что-то изменить и даже пытается, но не может. Пока еще не может. Эти перемены были должны созреть.

- Слушай, а у вас есть?.. - как-то спросила я Алеша, щелкая пальцами в попытке подобрать нужное слово, потому что «zpovědník» обозначало, скорее, того, кто принимает исповедь, а не духовного отца. – Священник, с которым вы постоянно советуетесь по важным вопросам? У нас-то верующие, скорее, пойдут к нему, чем к психологу.

- Ты удивишься, но именно он мне Йиржину и посоветовал.

- Любопытно…

Впрочем, такой расклад меня как раз устраивал. Я была бы рада любой помощи, но не бесполезному присутствию посторонних людей в нашей семейной жизни. Вопреки моим опасениям, религия не вносила в нее никаких сложностей. Я в очередной раз убедилась, насколько проще и целесообразнее уважать чужие принципы, чем пытаться заставить другого человека разделять свои.

Я рассказала о произошедшем маме, и она не сразу нашлась что ответить.

- Знаешь, Анька, когда ты была в ее возрасте, да и старше, лет аж до двадцати, наверно, мне иногда казалось, что я ужасная мать, что ничему тебя не смогу научить. Ну, и все такое. Особенно когда у нас с тобой не ладилось. Ну а теперь, наверно, я могу умереть спокойно.

- Мать! – возмутилась я. – Не можешь! Я тебе не разрешаю. Куда ж я без тебя?

- Вот так, - проворчала она, пытаясь скрыть улыбку. – Помереть спокойно не дадут.

Магдалене обо всем рассказал Алеш, по телефону. На следующий день курьер привез мне букет белых роз. Без координат отправителя. Следом пришло сообщение:

«Я в тебе не ошиблась, Аничка. Поговорим об этом потом, сейчас не могу – буду плакать».

На самом деле расплакалась я. Благо Марта была в школе, Алеш в мастерской, а Рада ушла за продуктами. Почему-то почувствовала себя каким-то… Лжедмитрием. Алеш, мама, Магдалена – будто я какой-то подвиг совершила.

Я понимала, что нашла верный тон и сказала Марте именно то, что требовалось в тот момент. Но это не было обдуманным. Наитие, интуиция? Да и сомнения иногда приходили: а действительно ли это было правильным? Поэтому от их «какая ты молодец» чувствовала себя неловко.

Но все это был такой… глубокий уровень. На поверхности жизнь шла своим чередом. Алеш работал, я по-прежнему занималась с Романом, делала переводы. У Марты учеба подходила к концу, прошли всякие проверочные работы и остался только праздник со спектаклем, подготовка к которому шла на полных парах – та еще морока. Но это хоть как-то отвлекало Марту от нашей главной проблемы.

Наконец исторический день настал. Ночью Марта никак не могла уснуть, бродила то в туалет, то на кухню пить воду, и я боялась, что утром не смогу ее разбудить, но она подорвалась еще раньше нас. И волновалась так, как будто играла главную роль в премьере Национального театра.

Но спектакль и на самом деле получился отличный, пани Зузана и мамы из родительского комитета постарались на славу. Марта была Попелкой – Золушкой, Эва – феей-крестной, а вот принцем оказался вовсе не Станда, как можно было ожидать, а совершенно невзрачный лопоухий мальчишка, который без конца забывал слова.

- Могли бы и получше найти, - шепнул мне Алеш.

- Да ладно тебе, может, он… - придумать, как заступиться за неказистого принца, я не смогла, и мы глупо захихикали, как два школьника.

После спектакля, раздачи всевозможных грамот и наград и чаепития с пирогами Марта спросила, нельзя ли пригласить нескольких одноклассников вместе погулять. Мы обещали сводить ее на аттракционы, а в результате получился сумасшедший дом на выезде. Совершенно одурев, мы вместе с другими родителями загнали детей в маленький веревочный парк под присмотр инструкторов, а сами сели рядом в летнем кафе пить пиво.

Уже не в первый раз я подумала, что Марта в свои восемь лет настоящая женщина, которая знает, как себя выгодно подать. Она пригласила Эву («врага надо держать под контролем»), Йитку («ничто так не красит девушку, как страшненькая подруга»), Станду и Павла – того самого принца, которому по-всякому строила глазки, не забывая поглядывать, как на это реагирует Станда.

Алеш оказался единственным папой в цветнике мам и ухаживал за всеми. Я познакомилась с мачехой Йитки, с которой нам явно было о чем поговорить, с молчаливой беременной мамой Павла и довольно противной мамой Станды. Она мне здорово не понравилась, но я все равно старалась быть милой – мало ли что, кто знает.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍На следующий день Алеш должен был отвезти Марту в Брно.

- Я буду скучать без… вас, - сказала она со вздохом, когда вечером я позвала ее собирать вещи.

- Ты же будешь с бабушкой и с Пепиком, - уговаривала я. – А если я поеду с тобой, папа останется здесь один, ему тоже будет скучно. Две недели пройдут быстро.

Марта снова вздохнула и застыла в задумчивости перед шкафом, и опять это было такое истинно женское: «шкаф ломится от нечего надеть».

- Знаешь, по дороге она со