Мы были бы одного роста, если бы я выпрямил спину и поднял голову, чтобы оказаться с ним лицом к лицу, а это непростая задача. Как обычно, он спросил, как у меня дела, а я спросил, как у него, и как дела дома? Мама и бабушка передают привет. Да и Джуни тоже. Все гадают, почему я не звонил и не приезжал, волнуются (ты же знаешь этих женщин!) — вдруг я заболел. И тут ПАПИНЫ ГЛАЗА отскакивают в сторону — я знал, что так и будет — и фокусируются на единственном предмете. Пауза и вопрос: «Это же новый шкафчик, да?» и пауза. А потом «А зачем на нем замок, сынок?»

Я обернулся и глянул на металлический шкафчик высотой в пять футов, притулившийся в углу. Между кроватью и дверью в ванную. Будто сам его прежде не замечал и теперь искренне удивлен.

«Просто всякий хлам для тренажерки, папа», — ответил я. И сразу добавил: «Кроссовки, носки. Полотенца и все такое».

Папа задал логичный вопрос: «Но зачем на нем замок?»

Это был замок с кодом, как на школьных шкафчиках. Я запомнил комбинацию и выбросил клочок бумаги.

Я сказал: «Он продавался вместе с замком, папа. Из Армии Спасения. Я очень удачно купил его всего за 12 долларов. Замок — это часть шкафчика. Чтобы пользоваться им, как положено, насколько я понимаю».

«Но запирать его на замок тебе ведь не было нужды. С чего вдруг?»

Выдающийся профессор, Государственный Университет Маунт-Вернон. Двойные должности в физике и философии. Старший научный сотрудник Мичиганского Государственного института по перспективным исследованиям.

ПАПИНЫ ГЛАЗА за сверкающими очками. Которые смотрели на меня, когда мне было два года, и я сидя на корточках испражнялся на пол в ванной, и когда мне было пять, и я игрался со своим детским членом, и когда мне было семь, и на моей футболке были пятна крови из носа другого мальчика, и когда мне было одиннадцать, и я вернулся домой из бассейна, где утонул мой друг Барри, и жестче всего ПАПИНЫ ГЛАЗА смотрели, когда мне было двенадцать, в тот раз папа взлетел вверх по лестнице, потрясая журналами Бодибилдер зажатыми в руке. «Сын? Сын?»

«Ч-что?», — заикаясь, отозвался я. — «Я слушаю».

Папа хмурился. Пятьдесят семь лет. Его волосатые черные ноздри сужались и раздувались.

«Зачем «хлам для тренажерки» хранить под замком, сын? И почему «хлам для тренажерки» издает такой запах?»

До меня дошло: папа думает, что я снова стал пить и торчать, так, что ли? и снова веду грязную жизнь, рискуя своим здоровьем?

Что папа мог знать о КРОЛИЧЬИХПЕРЧАТКАХ? Мог ли вообще знать?

Между пружинной сеткой и тонким матрасом лежал нож для разделки рыбы, еще один для колки льда и никелированный смит-и-вессон 38 калибра, но я оцепенел и не мог совершить внезапный рывок, чтобы себя защитить. Уставился на свои руки, слегка дрожавшие, будто пол в доме вибрировал. Я гадал, смог бы я задушить папу? Но он станет сопротивляться, затеет драку, а сил у него хватает. И в драке мы будем столь близки. Я рассматривал свои руки, словно впервые их увидев, будто только узнал, что меня зовут К_ П_ и он — именно тот, кем я являюсь, и быть мне больше некем, пальцы были короткими, как у ребенка, со ссадинами на костяшках, обкусанными ногтями со странными неровными лунками молочного цвета и с грязной каймой. Сколько раз я тер руки щеткой с серым хозяйственным мылом и чистил под ногтями ножом, все это снова на них оказывалось.

А потом у меня нашелся ответ.

Я сказал: «Сдается мне, я знаю что это, папа. Дохлая крыса».

«Дохлая крыса?»

«Или мышь. А то и несколько».

«У тебя в доме дохлые мыши?»

Может, он думал, что это еда, что еда испортилась. Вот черт.

Он постучал по шкафчику костяшками. Болотного цвета шкафчик, покрытый царапинами, зашатался, когда он его ударил. Папино вельветовое лицо сморщилось от отвращения.

Я сказал: «Я з-знаю, что меня не так растили, папа, и Джуни тоже. Прости».

«Квентин, как давно уже здесь такое творится?»

«Недолго, папа. Всего день или два».

«А тебя самому эта вонь не мешает?»

«Я собираюсь затеять уборку на выходных, папа».

«Ты спишь прямо здесь, рядом с этим шкафчиком, в этой вони, и тебе ничего не мешает?»

«Мешает, пап. Я просто не заморачиваюсь на этом».

«Я очень боюсь, сын, что ты не говоришь мне правду».

«Но я и не думаю врать, папа. Я просто не понимаю, о чем ты спрашиваешь».

«Спрашиваю, почему на шкафчике замок, и почему здесь воняет. Ты понимаешь, о чем я».

«За исключением мышей, пап, — сказал я, — не понимаю, о чем ты».

«Мама переживает за тебя, и я за тебя переживаю, — сказал папа, — не только за твое будущее, но и за нынешний день. Какая у тебя сейчас жизнь, Квентин? Как бы ты ее описал?»

«Какая у меня жизнь «сейчас»?»

«Все еще работаешь в этой грузовой компании?»

«Конечно. Просто сегодня выходной».

«Чем ты здесь занимался, когда я постучал?»

«Пытался ненадолго вздремнуть».

«Вздремнуть? В это время? С этой… с этой вонью? Сын, да что с тобой стряслось?»

Я потряс головой. Я глядел в пол, но ничего не видел.

Я подумал, если он зайдет в ванную — мне пиздец. Времени оттереть ванну у меня не было. Занавеска там вся в пятнах и потеках. Белье КРОЛИЧЬИХПЕРЧАТОК, скомканное и пропитанное кровью, а на полу лобковые волосы, которые я с него соскоблил.

«Сын? Я с тобой разговариваю. Как ты все это объяснишь?»

«Ну, — сказал я, — не считая мышей, я тут проблем не вижу».

Так и продолжалось. ПАПИН РОТ оформлял те или иные слова, они выплывали оттуда, как воздушные шары, и мой рот оформлял те или иные слова, и мне это было знакомо, и по-своему это было удобно. Потому что в конце концов папа выбирает вариант, в котором даже не хочет этого знать, и вытирает лицо платком и говорит: «Квентин, в основном я заскочил, чтобы… не хочешь съездить со мной сегодня домой к ужину? Мама испекла банановый пирог», — и я отвечаю: «Спасибо, пап, но, думаю, я не голоден. Уже поел».

12

Двенадцать лет, седьмой класс, я уже носил очки, был длинноруким и тощим, под мышками стали расти волосы, и в паху тоже, и все вокруг на меня пялились, даже учителя, на физкультуре я отказывался идти в душевую, отказывался раздеваться, проходить между ними, их члены блестели, они почесывали грудь, живот, некоторые из них были такими мускулистыми и красивыми и гоготали как обезьяны, ни о чем не подозревая, если только не замечали меня и мои глаза,