Быть ушельцем означало не обманывать себя, что ты, мол, являешься уникальной снежинкой, – признание того, что разные люди могут делать разные вещи, что все люди были достойны и никто не был достоин чего-то больше другого. Все остальные являлись людьми, обладающими такой же бесконечной жизнью, как у тебя самой.
Находясь в изоляции в этом самовольно занятом заводе, производившем сотни единиц бесплатной мебели ежедневно, она чувствовала, что люди являются сплошной помехой. Она ждала, пока в пищеблоке не станет мало народу, прежде чем спуститься из своего верхового помещения, чтобы взять сделанную украдкой пищу, избегая встретиться с кем-либо взглядом и стараясь как можно меньше разговаривать, чтобы при этом никого не раздражать. Это было худшее поведение ушельца: восприятие общих ресурсов как пристанища для бездомных, не принимая при этом участия в жизни данного мирка. Она видела, как людей просили покинуть «Б и Б» за гораздо меньшие огрехи. Однако Надя что-то наговорила людям про ее печальное прошлое, так как все смотрели на нее с симпатией и никогда не осуждали за ее поведение.
Чтение в одиночестве, увлечение идиотской игрой в телепатию, когда она притворялась, что знает, о чем думали люди, потому что якобы читала слова, проносившиеся из мозга одного человека в мозг другого, позволяли ей побороть то чувство, что она променяла бесконечный плен в бункере своего отца на принудительную изоляцию беглянки.
Она попыталась проанализировать это чувство и пришла к признанию этого поворота ее жизненного пути. Жить как Затяжка, ни с кем не разговаривать, пытаться как можно меньше оставлять следов в этом мире. Надя стала ее ролевой моделью; наемница и ее невероятная бдительность, которая требовала от тебя не только внимательности, но и отсутствия на месте. Чем больше она практиковалась, тем более естественной становилась действительность, за исключением приступов паники, когда она пыталась понять, не теряет ли она себя за этой искусственной личиной. Это было так неприятно, что она обрадовалась, когда они спустились и скрылись за деревянным фасадом будки охранника.
Теперь она сидела здесь, смотрела на ставшие уже такими нечастыми для нее утренние лучи солнца на своей коже и наблюдала за похабной улыбкой Нади. Она боролась с тем, чтобы не вступить в решительную борьбу с этой реальностью.
Ласка жадно пила свое шампанское, вкус которого ей никогда не нравился, а теперь, когда она вкусила жизнь в стране ушельцев, стал просто отвратительным: формула ширпотребной зубной пасты и неприятный, нечистый запах утреннего дыхания. Однако когда пузырьки и сладкая, холодная кислотность омыли ей язык и отрыжка вышла из носа, забавно обжигая углекислым газом, она вдруг стала очень остро воспринимать реальность. Она вспомнила те времена, когда пила напоказ предложенное ей шампанское на различных семейных мероприятиях, затем вкус белого кукурузного затора, который она с Сетом и Губертом Итакдалее потягивали, когда сбегали из дома ее отца, все то пиво и водку, которую они сделали в «Б и Б», а затем…
– Я свободна?
– Дорогуша, ты свободна ничуть не меньше, чем любой человек в этом мире.
Затяжка, нет, Ласка поняла, что Надя была пьяна, и пила уже довольно давно, с момента, когда ушла к какому-то своему тайнику, где держала шампанское. Она никогда не видела Надю в таком состоянии. Та была практически неуклюжей! Не сказать, чтобы от нее не исходило ощущение молниеносной смерти, просто эта молниеносная смерть казалась теперь веселой и даже сексуальной.
– Поздравляю, – она поставила свой бокал с шампанским, потерла глаза и ощутила знакомое и внезапное раздражение от контактных линз. Импульсивно она вытащила линзы, свернула их пальцами как козявки и отбросила прочь, мигая слезящимися глазами, пока снова не стала четко видеть. Контактные линзы были оптически нейтральными, однако разница была безошибочно очевидной. Надя забавно смотрела на нее: темно-коричневая кожа, пятна в линиях на ее ладонях, изгиб ее локтя. Она тоже улыбалась.
– Это значит, что я могу снова выйти в сеть? Могу позвонить друзьям?
– Ты можешь встретиться со своими друзьями, детка. Я даже знаю, где их найти.
– Не знаю, что и сказать, то есть…
– Это просто замечательно! День рождения и Рождество, и твоя Бар-мицва[106], три в одном! – она сделала еще один долгий глоток шампанского и передала бутылку.
Ласка осмотрела свою похожую на тюремную камеру комнату, взглянула на свои скромные вещи, на свою одежду в стиле нормкор, которую принесла Надя, остановила взгляд на общих интерфейсных поверхностях, которые не пыталась подстроить под себя, чтобы случайно не оставить отпечаток пальца. В локальном хранилище лежали книги, которые она читала, но она без труда могла их заменить. Ей хотелось скорее уйти от всего этого. Даже когда она поняла, что их зашифрованное хранилище содержало записи, которые она вела в абсолютном одиночестве, ей было уже все равно. Это были записи Затяжки, незнакомки, стремительно удалявшейся в зеркале заднего вида.
Она отпила из бутылки. Шампанское теперь не казалось сладким и выдохшимся. На вкус оно было просто замечательным. Должно быть, это чувство возникало у людей, пивших шампанское: мощь и свобода, чувство быть обязанным только тем, кого ты выберешь сам. Именно поэтому шампанское раньше было дрянным – оно символизировало ее плен в редуотерности. Теперь же все было наоборот. Скорее всего, она больше никогда его не попробует. Она надеялась, что больше не придется его пробовать. Она выпила еще немного, дала сладкой струйке стечь по щеке и вниз по шее.
Надя сидела на краю кровати: маленькие белые зубы, квадратное лицо, голубые как лед глаза, заметные жилки на шее и мускулы на крепких руках, пунцовые щеки, дикий блеск в глазах. Импульсивно Ласка потянулась вперед, и Надя перехватила ее руку. Ее ладонь была тверда от мозолей, прочна как тиковое дерево. Ласка чувствовала через кожу ее пульс. Она подумала о Гретил, и ей захотелось поскорее уйти отсюда, сопротивляться первому импульсу, пробудившему в ней желание, однако мысли о Гретил еще сильнее завели ее…
Она наклонилась вперед, к Наде, их пальцы сплелись так, что Ласка едва не вскрикнула от боли. Ласка знала, что Надя хотела довести ее до той точки, где боль встречается с наслаждением. Такие моменты были полностью в ее власти, она могла с точностью достигать их, как пилот спецназа, сажающий истребитель на авианосец, касаясь его с той уверенностью, которая и позволила безошибочно провести всю операцию.
Когда они поцеловались, эти маленькие квадратные зубы вцепились в ее губу. Она томно застонала, прежде чем поняла, что издает
