– Ты никогда не рассказывала, как он погиб.

Что на это ответить? Должна ли она вообще отвечать? Особенностей кеттердамских аукционов в Равке не знает почти никто, включая гришей. Едва ли Адрик обрадуется, узнав, что Нина была членом преступной банды.

– Точно не знаю. В Кеттердаме мы вместе… работали. Выполнили самую трудную часть задания, думали, что никто не пострадал. А потом пришел Матиас… весь в крови. Его подстрелили. – Он нашел дорогу к ней, несмотря на смертельную рану и страшную боль. Ради последнего поцелуя, ради того, чтобы попрощаться. – Город кишел дрюскелями, у них были свои причины покончить с Матиасом. Но за нас всех назначили цену. Люди жаждали нас убить, на улицах творилось черт знает что.

Нина до сих пор видела, как кровь Матиаса пропитывает ее рубашку, чувствовала под пальцами короткий ежик волос на затылке. Его густые золотистые волосы только-только начали отрастать…

– Он не сказал мне, кто в него стрелял. – Не стал вешать на нее это бремя. Знал, что от горя она может наделать глупостей. Однако ему стоило подумать и о том, что загадка его смерти будет ее мучить. Нина надеялась, что новая миссия по спасению гришей из Фьерды вместе с Рингсой поможет заглушить скорбь и избавиться от вины, однако чувствовала себя ничуть не лучше, чем прежде. – И это меня грызет.

– Знакомое ощущение. – Адрик глотнул темную жидкость и поморщился. – В конце войны мною двигала исключительно жажда мести. Я хотел, чтобы Дарклинг заплатил за мою руку, за смерть моих товарищей. Я хотел его уничтожить.

– Твое желание исполнилось.

– Но рука не выросла заново. И никто из друзей не воскрес.

– С этим я могла бы помочь, – сказала Нина.

К ее облегчению, Адрик отреагировал на эти слова сухой, неохотной улыбкой. Кое-кто из гришей бледнел при одном упоминании новой способности Нины. Когда-то она была сердцебиткой и ощущала пульс мира так же четко, как свой собственный. Парем ее изменил. Сидя в красном кафтане под золотым куполом Малого дворца, она казалась себе мошенницей. Нина больше не могла управлять живой материей, слышать шум крови в венах и песнь делящихся клеток. Зато теперь ей подчинялись мертвые – как, пожалуй, и она подчинялась им. В конце концов, она ведь пришла в Гефвалле.

Нина допила чай и почувствовала напряженное ожидание Адрика. Время пришло, поняла она. Возможно, после похорон Матиаса с ее сердца спадет тяжкий груз. В любом случае, жить так дальше у нее просто нет сил.

– Я готова, – сказала она, поднимаясь, хотя знала, что лжет.

Они покинули лагерь и двинулись по течению реки.

Расскажи мне историю, Матиас. Сейчас Нине очень нужно его услышать, убедиться, что какая-то его часть останется с ней. Расскажи о своей семье.

Лучше ты расскажи о своей. Почему ты никогда не упоминала о родных?

Потому что никого не знала. Выросла в сиротском приюте – вроде того, что располагался в Керамзине. Сведений о родителях не сохранилось. Таких детей, как она, было множество: без документов, без истории. Корзиночники – так называли тех, кто появлялся на пороге приюта в корзинке из-под фруктов. Девочке дали имя в честь одной из патронесс и снабдили поношенной одеждой, которую привозили в больших мешках, пропахших химикатами, – все вещи обязательно обрабатывались от вшей.

Нина, ты была несчастна?

Нет, Матиас.

Да, уныние не в твоем характере. С самого рождения.

Зато сейчас прочно в него въелось, подумала она. Ни одна искра в ее душе не способна загасить тоску.

А тогда, несмотря на ежедневные обязанности, скучные уроки и безвкусную еду, по большей части состоявшую из капусты, Нина вовсе не чувствовала себя несчастной. Вокруг всегда стояли шум и суматоха, всегда было с кем и во что поиграть. Нина сама назначила себя приютской «хозяюшкой»: встречала прибывших, выбирала имена для младенцев и охотно предлагала свою тряпичную куклу, Феодору, каждому новичку, который в первую ночь в приюте нуждался в друге.

Кроме того, все взрослые относились к ней очень хорошо. «Ну-ка, малютка Нина, расскажи, что у нас нового», – говаривала баба Инесса, усаживая девочку на табурет в кухне, где можно было грызть хлебную корочку и смотреть на женщин за работой.

Своего первого обидчика Нина встретила в семилетнем возрасте. Мальчишку звали Томек, и с его появлением в приюте все изменилось. Он был не самым высоким и не самым сильным, а просто самым злобным и постоянно задирал всех подряд, включая малышей. Если у кого-то была игрушка, Томек ее ломал. Спящего будил, больно щипаясь. В присутствии воспитателей он носил маску милого и очаровательного ребенка, но стоило им отвернуться, как его жестокость возвращалась.

Вокруг него быстро образовалась кучка прихвостней, только и ждавших главаря, – мальчишек и девчонок, которые вели себя вполне нормально, пока не распробовали сладкий вкус чужих страданий. Нина как могла сторонилась этой компании, однако Томек чуял счастье на расстоянии, словно дым от костра.

Однажды утром, на другой день после праздника Санкт-Николая, баба Инесса дала Нине апельсин, чтобы та полакомилась сама и угостила других детей. Нина строго-настрого велела приятелям помалкивать, но они принялись хихикать и выражать свою радость так бурно, что Томек, разумеется, пришел выяснить, в чем дело, и выхватил апельсин из рук Нины.

«Отдай! – крикнула она, когда он вдавил большие пальцы в податливую кожуру фрукта. – Это на всех!»

Но Томек и его дружки лишь гадко ухмыльнулись. «Ты и без того жирная», – заявил он и толкнул Нину так сильно, что она шлепнулась на пятую точку. Томек целиком запихал апельсин в рот и, довольно хрюкая от смеха, принялся его жевать. Сок и раздавленная мякоть текли по подбородку. Когда Нина, к своему стыду, заплакала, он расхохотался еще сильнее.

– Поглядите, какая она красная, – мычал Томек с набитым ртом, – точно гнилое яблоко. – Он и его приятели сгрудились вокруг Нины и стали показывать пальцами на ее живот, руки и ноги. – Смотрите, гнилушка, гнилушка!

Нина тогда испугалась, но гораздо сильнее разозлилась. Скрючившись на полу, она вдруг ощутила внутри себя какое-то движение, приятное и роскошно-плавное – так потягивается развалившийся на солнышке кот. Удушливый страх моментально испарился, и Нина незримо ощутила, как расширяются и сжимаются при дыхании легкие Томека. Девочка стиснула кулаки.

– Смотрите, как… – хулиган икнул. Следом начали икать его дружки. Это выглядело забавно – поначалу. Задиры перестали тыкать пальцами в Нину. Теперь они смеялись, глядя друг на друга, и их смех прерывался икотой. Икота не прекращалась.

– Мне больно, – сказал один, схватившись за ребра.

– Я не могу остановиться, – сказал другой и согнулся пополам.

Это продолжалось еще долго. Вся компания икала, стонала и охала до глубокой ночи, точно хор рассерженных лягушек.

Нина обнаружила, что способна на многое. Может успокоить плачущего младенца, унять боль в собственном животе. Заставить Томека исходить соплями, пока рубашка не