В итоге кофта достается совсем окоченевшему Арису, которого не греет ни градус выпитого алкоголя (я, честно, был против, чтобы мелкому наливали виски), ни теплый свитер. Он кутается в серую ткань, как-то вымученно улыбается, и меня точит совесть, что я оставляю его, уходя с Томми в дальний конец крыши.

В стороне ото всех мы курим, обнимаемся и целуемся между затяжками и глотками алкоголя. Губы Томаса горчат, он их облизывает, немного пьяно мне улыбается. И я не понимаю, как я раньше мог ненавидеть это чудо.

Гремят залпы салюта, разрываясь разноцветными брызгами в черном, звездном небе. Искорки золотые, розовые, зеленые летят на нас вместе со снежинками. Я отставляю в сторону бутылку и выкидываю сигарету.

Я прижимаю Томми к себе и целую медленно, тягуче, нежно. Его глаза открыты, как и мои. Мы смотрим друг на друга, когда целуемся, мы отдаемся друг другу сейчас больше, чем может быть в постели.

На нас никто не обращает внимания. И нам на остальных все равно.

Счастье есть, оно проще простого: это чье-то лицо.**

Комментарий к Часть 19

*недорогой виски, стоящий в пределах 1500р. за литр.

**Фредерик Бегбедер - “Любовь живет три года”.

========== Часть 20 ==========

Я терпеливо обрабатываю водкой, оставшейся после очередной попойки, ссадины на кулаках Томаса. Они сбиты не до костяшек, да и раны не такие глубокие, как на щеке и коленях, которыми парень проехался по полу, поэтому я просто лью немного алкоголя на руки Томми.

— Ай, сука, — шипит парень, тут же начиная размахивать руками, чтобы унять боль.

— Нехрен в драку лезть, — я цокаю языком, будто упрекая Томаса, хотя сам на днях подрался. С Минхо, конечно же, потому что у этого мудака язык повернулся назвать Томми шлюхой. Стоило ожидать, что мое терпение, и так заканчивающееся, просто исчезнет в этот момент.

На мое счастье, самой причины драки, а именно Флетчера, рядом не было, потому что он бы обязательно полез нас разнимать. А тут даже удалось по-человечески набить азиату морду. Ладно, признаюсь, в тот раз я огреб больше, потому что придя в комнату, тут же обдолбался. В таком вот прекрасном состоянии меня обнаружила Тереза, а потом и Арис. Чего мне было стесняться, если я лежал на столешнице, бездумно пуская слюни, а потом блевал, пока холодная рука Ариса успокаивающе гладила меня по волосам. Безумная удача, что я оклемался до того, как пришел Томми, который часто уходил по вечерам к Бренде. Парень меня, конечно, видел в нелицеприятном виде, но не до такой степени. И показывать свое истинное лицо до конца мне не хотелось. Потому что ничего, кроме разочарования оно не принесло бы.

— Почему люди такие мрази? — Томми как-то по-детски надувает губы и морщит нос, по которому я тут же прохожусь ваткой.

— Что конкретно тебя бесит? — я заинтересовано смотрю в карие глаза, в которых таится скрытая обида и усталость.

— Презрение. Понимаешь?

Понимаю. Вот только признать не могу, что вижу в глазах каждого учащегося то же самое, стоит мне или Томасу появиться на горизонте. Каждая драка становится предметом для обсуждения. И, то ли по какой-то удаче, то ли кто-то специально делает так, что мы с Флетчером ввязываемся в драки вдали друг от друга, что не дает нам возможности хоть как-то защитить того, кто дорог, того, чьи ссадины и синяки больнее видеть, чем свои.

— Томми, — я откладываю в сторону уже пропитавшуюся кровью вату. Мои руки теперь пахнут спиртом, и я вытираю их о края серой кофты, которая за время пребывания здесь стала болтаться на мне, как на колу. — Послушай меня, хорошо?

Карие глаза с блеском смотрят на меня, и Томас хлопает длинными ресницами, показывая готовность слушать. Я беру его лицо в свои руки и очерчиваю большими пальцами скулы, о которые теперь хотя бы не порежешь руки.

— Ты же умеешь ебать все принципы, Томми. Ты же можешь никого не слушать. Так что мешает сейчас поступать так же? Какой толк бить кулаки?

Парень хочет что-то возразить, скорее всего, насчет моих драк с Минхо. Не даю ему вставить и слова.

— Мои стычки с Минхо совсем другое дело. Считай, что это устоявшийся акт мести. Но вот твое размахивание кулаками ни к чему, чтобы не…

— Они говорят про тебя, — Томасу всё же удается сказать то, что мучает его. И теперь слушаю я, а он говорит: — Говорят про то, что ты кость в глотке всех высших инстанций колледжа, что твой папаша скоро приедет сюда, что ты больной, раз связался со шлюхой.

То, с какой легкостью он принимает свой статус шалавы, выбивает меня из колеи. С этим сложно смириться даже спустя столько месяцев.

Мы познакомились холодным сентябрем. Таким же холодным, как когда-то мое отношение к нему.

За окнами тает снег. Февраль в этом году прославился оттепелями и дождями. Тает всё. В том числе и я. Хотя, мне кажется, я давно растаял, не оставив ничего от прежнего себя.

Томми — моя личная погибель.

От прежнего меня осталась лишь тень. Потому что с каждым днем, с каждой ночью, когда я прижимаю к себе теплое тело, покрытое родинками и шрамами, касаться которых теперь не так противно и больно, как раньше, я все больше чувствую, как бьется мое сердце, заглушая тихий шум ветра за окном, сопение у меня под боком и какой-то постоянный гул за дверьми. В коридорах после Нового года всегда оживленно, шумно, будто тот салют, виски, прокуренные комнаты и громкая музыка помогли начать с нового листа, дали стимул жить сотне, тысяче наркоманов внутри стен колледжа.

Я завороженно смотрю в карие глаза, пропуская мимо ушей все фразы, улавливая лишь одну, про отца, но и она скоро уходит в уголок сознания, потому Томас берет мою руку в свою и целует мои пальцы, пропитавшиеся запахом сигарет и спирта. Я, как околдованный, наблюдаю, как губы проходятся по указательному пальцу, как горячий язычок всего лишь кончиком легко касается моей ладони. От этого у меня мгновенно перекрывается доступ кислорода в легкие.

Со временем резкая смена серьезной темы на секс стала привычной. Потому что когда на тебя смотрят глаза, затянутые пеленой возбуждения, когда тело напряжено, когда в горле пересыхает, ты уже не в силах устоять. И в этот раз я опять сдаюсь.

Первый поддаюсь вперед, перехватывая руки Томми, прижимая его к себе, чувствуя, как его сердце возбужденно пытается проломиться сквозь ребра, стучит в разы чаще моего, отдаваясь эхом. Я целую эти пропитанные никотином губы, сминая их, кусая, получая